Жанна Гийон - Автобиография Страница 21

Служанка сказала мне однажды, что собиралась написать моему наставнику и просить его запретить мне посещать хлебопреломление. Когда я ничего на это не ответила, она начала кричать так громко, как только могла, что я дурно с ней обращаюсь, и что я ее презираю. Когда я уходила на молитву (позаботившись прежде о порядке во всем доме), она бежала сказать моему мужу, что я собираюсь уйти, и что я все бросила в беспорядочном состоянии. Когда я возвращалась домой, его ярость обрушивалась на меня во всем ее неистовстве. Они не прислушивались ни к одному из моих оправданий, но говорили: «Все это — нагромождение лжи». Моя свекровь убедила моего мужа, что я являюсь причиной всех неприятностей. Если бы она не заботилась обо всем, то он бы уже давно разорился. Он поверил этому, а я все переносила терпеливо, стараясь исполнять свои обязанности настолько хорошо, насколько была способна. Незнание как поступать причиняло мне самые сильные мучения, ибо, если я заказывала что–либо, минуя служанку, она жаловалась, что я не оказываю ей уважения, что я делаю все своим собственным умом, и что все у меня получается хуже некуда. Затем она делала все противоположное тому, о чем я просила. Если же я спрашивала у нее совета, чтобы узнать что или как она хотела сделать, она говорила, что я принуждаю ее заботиться и беспокоиться обо всем на свете.

Единственный покой, который я имела, это был покой, который я находила в любви к Твоей воле, о мой Бог, и в подчинении Твоим повелениям, какими бы суровыми они не были. Домашние же непрестанно следили за моими словами и поступками, чтобы найти обвинение против меня. Они попрекали меня весь день напролет, постоянно повторяя и твердя снова и снова одно и то же, даже в присутствии слуг. Как часто я ела, глотая слезы, которые воспринимались как самое большое в мире преступление! Они говорили, что я проклята, как если бы слезы для меня предвещали приближение ада, хоть на самом деле они скорее могли угасить его пламя. Если я рассказывала что–нибудь, о чем мне довелось услышать, они считали, что именно я ответственна за достоверность услышанного. Если же я хранила молчание, то они обвиняли меня в презрении к ним и испорченности. Ибо если мне что–то известно и я не рассказываю, то это преступление, а если бы я рассказала о чем–то, то они бы заявили, что я все придумала сама. Иногда им успешно удавалось мучить меня несколько дней подряд, не давая мне никакого отдыха. Девушки говорили: «Тебе надо притвориться больной, чтобы получить хоть небольшую передышку». Я не отвечала. Любовь Божия овладела мною так сильно, что не позволяла мне отомстить хотя бы посредством единственного слова или даже взгляда. Иногда я говорила себе: «О, если бы я имела хотя бы одного человека, который обратил бы на меня внимание, и которому я могла бы излить душу, — каким бы это было для меня облегчением!» Но даже эта возможность не была мне дарована. Однако если мне случалось освободиться на несколько дней от внешних страданий, это было для меня самым ощутимым разочарованием. На самом деле это было даже наказание, перенести которое оказывалось труднее, чем самые жестокие гонения. Тогда мне открывался смысл слов Святой Терезы: «Позвольте мне страдать или умереть». Ибо это отсутствие креста было для меня таким удручающим, что я томилась в ожидании его возвращения. Но как скоро это ожидание было вознаграждаемо, и благословенный крест возвращался, каким же страшным он был, оказываясь столь тяжким и обременительным, что нести его было почти невыносимо. Несмотря на то, что я нежно любила моего отца, он, вопреки своему обычаю, очень строго укорял меня в том, «что я терплю от них подобное обращение, не говоря ни слова в собственную защиту». Я отвечала: «Если бы вы знали, что говорил мне мой муж, приведя меня в немалое замешательство, притом, что я, отвечая на его слова, не навлекала на себя его гнева. Если вам не стало известно об этом, то и я не должна способствовать обнародованию всего, как не должна выставлять напоказ слабость своего мужа. Таким образом, мое молчание прекращает все ссоры, в то время как я бы могла стать причиной их разжигания и продолжения, отвечай я на все мне сказанное».

Мой отец отвечал, что я поступала хорошо, и что мне следует продолжать вести себя, так как мне велит Бог. После этого он никогда больше не говорил со мной об этом. Но они постоянно высказывались против моего отца, против моих родственников и всех тех, кого я более всего ценила. Я принимала все это еще острее, чем, если бы это говорилось против меня самой. Я не могла сдержаться, чтобы не защитить их, и это было ошибкой с моей стороны. Все сказанное мной служило только к их большему раздражению. Если кому–либо случалось пожаловаться на моего отца или на кого–то из родственников, то их всегда считали правыми. Если же кто–то, кто раньше не пользовался их расположением, высказывался против отца, то теперь он становился оправданным. Если кто–то проявлял ко мне дружеские чувства, таких людей не приветствовали. Одной родственнице, навещающей меня, которую я очень любила за ее набожность, они открыто намекали убираться прочь. Они обращались с ней так, что вынудили ее уйти. Это причиняло мне немалые терзания. Когда приходил какой–нибудь значительный человек, они старались осудить меня, даже при людях незнакомых со мной, которых это нимало удивляло. Но когда они видели меня, им становилось меня жаль.

Для меня было неважно, что именно было сказано против меня, любовь не позволяла мне искать себе оправдания. Я не рассказывала своему мужу, как свекровь или девушка–служанка поступали со мной, за исключением первого года, когда сила Божия, побуждающая к страданию, еще недостаточно коснулась меня. Моя свекровь и мой муж часто ссорились. Тогда я была в выигрышном положении, так как они жаловались мне друг на друга. Но я никогда не рассказывала кому–то из них, что сказал о нем другой. И хоть это могло бы послужить к моей пользе, дабы, рассуждая с человеческой точки зрения, обрести преимущество, я никогда не пользовалась этим, чтобы пожаловаться. Даже наоборот, я не успокаивалась, пока мне не удавалось их помирить. Я старалась говорить много положительных вещей одному о другом, что снова делало их друзьями. Я знала из опыта, что их примирение дорого мне обойдется. Стоило лишь им примириться, как они вскоре объединялись против меня.

Я же была настолько вовлечена в свою внутреннюю жизнь, что часто забывала о том, что происходит вокруг меня, даже если это было важным.

Мой муж был вспыльчивым человеком, и недостаток внимания часто раздражал его. Я прогуливалась посаду, ничего не замечая вокруг. Когда мой муж, который не мог туда ходить, расспрашивал меня о саде, я не знала что сказать, и это ею непременно злило. Я ходила туда с тем, чтобы все рассмотреть и затем рассказать ему и все же, находясь там, даже и не думала смотреть на то, что окружало меня. Я ходила туда по десять раз в день, чтобы посмотреть и рассказать ему, и, однако, забывала об этом. Но когда я не забывала рассмотреть, я была очень довольна этим. Однако случалось так, что тогда меня не спрашивали ни о чем. Все мои испытания казались бы мне очень незначительными, если бы я имела свободу молиться, бывать в уединении, чтобы отвечать на ту ощущаемую мною внутреннюю привязанность. Но я вынуждена была продолжать быть рядом с ними, проявляя непостижимое послушание. Мой муж смотрел на свои часы, если мне все–таки позволяли помолиться, чтобы проследить, не молюсь ли я более получаса. Если я превышала лимит времени, он начинал очень беспокоиться. Иногда я говорила: «Дай мне один час, чтобы развлечься и распорядиться собой по своему усмотрению». И хотя он отпускал меня для других развлечений, однако, не отпускал для молитвы. Я должна исповедаться, что такая неопытность приводила меня ко многим проблемам. Это часто служило основанием, чтобы терпеть то, к чему они меня принуждали. Ибо разве не следовало бы мне смотреть на свое невольное пленение, как на результат воли Божией, чтобы примириться с Ним и считать Его единственным предметом моих желаний и молитв? Но я часто снова впадала в беспокойство, желая выделить время для молитвы, чего не одобрял мой муж. Эти ошибки были частыми особенно вначале. Со временем я уже молилась Богу по Его собственному сигналу, в храме своего сердца, и уже больше не выходила в общество.

Глава 17

АК–ТО РАЗ МЫ ПОЕХАЛИ В ПРОВИНЦИЮ, где я совершила много проступков. Мне казалось, что я могла это делать, так как мой муж был занят строительством. Если мы не оставались с ним вместе, то он был очень недоволен. Это иногда происходило, так как он постоянно был занят, беседуя с работниками. Я сидела в углу, и со мной было мое рукоделие. Но я едва могла что–либо делать по причине силы того внутреннего притяжения, которое заставляло любую работу валиться из моих рук. Таким образом, я проводила целые часы, не имея сил даже открыть глаза или узнать, что происходит вокруг. У меня не возникало никаких других желаний, и не было страха. Везде я обретала свое абсолютное средоточие, так как везде я обретала Бога. Мое сердце не желало ничего, кроме того, чем оно уже обладало. Это обстоятельство угашало все его желания, и иногда я говорила самой себе: «Чего тебе хочется? Чего ты боишься?» В минуты испытания я удивлялась, обнаружив, что не было ничего, чего бы я боялась. На всяком месте я была у себя дома. Поскольку я обычно не имела времени на молитву без затруднений, то для меня не было испытанием вставать раньше семи часов. Я тайно поднималась в четыре часа утра и склоняла колени у своей постели. Не желая обидеть моего мужа, я старалась быть пунктуальной и прилежной во всем. Но все это вскоре сказалось на моем здоровье и повредило моим глазам, которые все еще были слабы. Ведь прошло всего восемь месяцев после моего заболевания оспой.