Владимир Файнберг - Все детали этого путешествия Страница 9

Мария Степановна держала меня в строгости. Спал на раскладушке, часть которой находилась под роялем.

— У этого инструмента пел сам Шаляпин! — сказала хозяйка, когда я, вставая, однажды больно треснулся о рояль головой.

Все здесь было знаменитым, музейным, неприкосновенным. Даже во время немецкой оккупации вдова не впустила на порог эсэсовского офицера. «Убейте меня — тогда войдёте!» — заявила эта худенькая одинокая женщина. И офицер удалился.

Хоть я старался вести себя в высшей степени скромно, с утра до вечера то сидел в пальто за столиком на открытой террасе, работал, то ходил по пляжу, сопровождаемый бродячими собаками, подбирал после штормов обкатанные морем полудрагоценные камни — агаты, сердолики и халцедоны, то ловил закидушкой бычков на жарево, я чувствовал себя незваным гостем.

Так продолжалось до Нового года, когда моя мать прислала нам на двоих большую праздничную посылку. Там было и вино, и мандарины, и копчёности, и шпроты, и крабы. В то время все это свободно продавалось в Елисеевском магазине Москвы и стоило сравнительно дёшево.

Мало того, что Мария Степановна не позволила взять из посылки хотя бы один мандарин, да и сама не угостилась, она утащила тяжёлый ящик в свою комнату, задвинула под кровать и заявила:

— В этом доме не празднуют большевистский Новый год, а празднуют Рождество Христово!

Новый год я встретил, сидя ночью на морском берегу на перевёрнутой шлюпке в окружении бродячих собак.

Зато после чудесного рождественского вечера, который устроила Мария Степановна, — с зажжёнными свечами и молитвой, настроение её изменилось.

— Не знаю, что вы там целыми днями строчите, по-моему, покойный Макс обо всём уже сказал, я хочу, чтобы вы лучше занялись делом, — и вручила мне тяжкий кирпич дореволюционной Библии.

До весны я впервые одолевал эту Книгу книг. Многого не понял, многое показалось просто скучным, поскольку был не готов, не имел ключа к этому кладезю сокровищ, но Новый Завет произвёл огромное впечатление.

Конечно же, возникло множество вопросов, и Мария Степановна, как могла, пыталась ответить на них. Именно тогда, после того как я прожил на вилле уже несколько месяцев, она в первый раз раскрыла для меня двери мастерской Волошина, его рабочего кабинета, где на полках вдоль стен теснились тысячи книг. Отныне я мог, не без присмотра старушки, взять для прочтения любую. А чуть позже она познакомила меня с циклом не опубликованных к тому времени поэм Максимилиана Александровича и его статьями, напечатанными в роскошно изданных дореволюционных журналах и альманахах.

Как-то, наслаждаясь теплом первых весенних лучей, заливающих высокую двусветную мастерскую, я сидел на ступеньке лестницы, ведущей в кабинет, и листал наугад вытянутую с полки старинную книгу на французском языке с чертежами каких-то многоугольников, химическими формулами, картинками, где в тесном окружении реторт и тиглей были изображены величественные учёные.

— Что это такое? — спросил я Марию Степановну.

Я отчётливо помнил, что она смотрела в это время в окно, за которым синей стеной стояло море. Потом обернулась и, как о чём-то само собой разумеющемся, ответила:

— Макс увлекался алхимией, магией. Он и сам был магом, хотя об этом почти никто не знал.

— То есть?

— «Есть многое на свете, друг Горацио, что недоступно даже мудрецам», — туманно ответила Мария Степановна. А потом добавила: — Как-то он проговорился, что после гражданской войны здесь у него проездом на Кавказ некоторое время жил один художник, получивший высокое посвящение в Тибете. Он многому научил Макса.

— Что за художник? Вы его знали?

— Какой-то Семенов. Нет, не знала. В то время я ещё не была женой Макса. Между прочим этот Семенов до сих пор жив. Недавно я неожиданно получила от него сумбурное письмо, где он, узнав от кого-то о моём существовании, зовёт в гости куда-то к себе под Сухуми, соблазняет шашлыками на костре и отличным вином. Сумасшедший старик! Не сомневаюсь, что у него сдвиг в уме и он думает, что мне восемнадцать лет!

Вечером Мария Степановна курьёза ради показала это письмо, и я вдруг решил, с её согласия, списать обратный адрес.

Откуда пришло это желание? Об алхимии и магии я до тех пор слыхом не слыхал.

Так все и началось.

Этот адрес, как заноза, напоминал о себе год и два, пока однажды я без всякой надежды на ответ не отправил из Москвы открытку с просьбой разрешить приехать познакомиться.

Я был поражён, когда дней через восемь получил письмо, в котором Семенов подробно писал, как доехать, как найти его дом, обещал бараньи шашлыки прямо с костра, хорошее вино и просил по возможности привезти из столицы пару бутылок кубинского рома или, на худой конец, — зубровки.

Несколько ошарашенный этой просьбой, я купил ром и зубровку и однажды в начале июля, во время чугунного зноя, появился с рюкзаком за плечами в посёлке Каштак под Сухуми.

Без труда нашёл нужную калитку, за которой среди кустов и деревьев на обрывистом морском берегу увидел белый дом с наружной лестницей, ведущей на второй этаж.

Константин Васильевич Семенов оказался высоким худым человеком без возраста, до черноты прокалённым солнцем.

— Живите, сколько захочется, денег я с вас не возьму, — сказал он, вводя меня в полутьму и прохладу первого этажа.

Здесь воняло кошками. Комната занимала весь этаж. У широкого окна с разбитыми стёклами стоял продранный полосатый шезлонг, рядом — мольберт, у стены — продавленная тахта. На одном столике лежали помидоры, на другом — палитра с засохшими красками, кисти.

Приглядевшись, я заметил большой камин и бамбуковую этажерку, где сиротливо валялись рваные книги. Здесь же на каждой из трёх полок сидели, сверкая зелёными, фосфоресцирующими глазами, три чёрные кошки.

Увидев извлечённые из рюкзака бутылки, Константин Васильевич немедленно ушёл к какому-то Платону за бараниной для шашлыка.

Я прошёлся по комнате, споткнулся о тигли, стоящие возле камина, потрогал приколоченный к стене деревянный пропеллер, над которым висела фотография исключительно красивой женщины в летчицком шлеме. Потом вышел наружу, спрыгнул с обрыва на пустынный пляж, разделся и поплыл в море.

К вечеру, когда наконец начала спадать жара, мы вдвоём сидели на обрыве у костра, снимали зубами с шампуров нежную шипящую баранину и пили из гранёных стаканчиков кубинский ром.

— По сравнению с хорошей чачей — ерунда, проще говоря, дрянь, — утверждал Константин Васильевич, однако не забывая подливать ром себе и мне. — Просто давно не пробовал. Последний раз, кажется, в Сингапуре, в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году от Рождества Христова.

— Не кощунствовать! — заявил я уже совершенно пьяный.

Несколько дней продолжалось опробование то рома, то зубровки, то чачи. Под шашлык. Под уху из морской рыбы. И просто так.

Я еле поднимался по утрам с колченогой раскладушки и волок себя окунуться в море, понимая, что такая жизнь долго продолжаться не может, что я просто погибну от алкоголя, от бесчисленных блох в постели, от одного только запаха кошек.

Самое удивительное, что насквозь проспиртованному Константину Васильевичу ничего не делалось. Он вставал раньше меня, в любых волнах заплывал чуть ли не до горизонта, до вечера практически ничего не ел. Правда, днём любил, по его выражению, «покемарить пару часиков», то есть поспать.

— Знаете что, — сказал я через неделю, — дома мне работать негде. Я человек рабочий, привык каждое утро писать, для того и приехал. У вас на участке сарай. Можно перетащить туда раскладушку и один из столиков?

— Хорошая мысль! — поддержал Константин Васильевич и туманно добавил: — Ко мне дамы бегают...

Так я поселился в сарае. Выжарил на солнце одеяло и подушку. Простыней у Семенова не было.

Теперь мы жили автономно друг от друга, хотя и встречались в мастерской то за чашкой кофе, то я, купив яиц или баклажан, готовил там на электроплитке завтрак, от которого Семенов всегда отказывался. В свою очередь я наотрез отказался от крепких напитков, снисходя лишь до вина — ароматной розовой «изабеллы».

Постепенно я привык к этой жизни, втянулся в работу и прожил так два с половиной месяца — до середины сентября, став невольным наблюдателем по-своему феноменального существования...

Семенов был абсолютно одинок, получал жалкую пенсию, нигде на работал, даже не числился. По сути, был нищ. Тем не менее периодически у него появлялись деньги. На ту же чачу и шашлыки. На хлеб, кофе, помидоры. Рыбу для кошек. Не раз приволакивал мне с базара целые корзины груш, инжира и винограда. Сам он фруктов не ел.

Был короткий период, дня три-четыре, когда удавалось видеть его за мольбертом.

Работал Константин Васильевич быстро, сосредоточенно, как бы наизусть. На полотне появлялись силуэты гор, загадочное озеро между ними. На это озеро почему-то хотелось смотреть и смотреть... Я сам был бедняком, мне было нечего предложить за эту картину, которая наверняка стоила больших денег. А попросить её в подарок не решился.