И ничего под небом, кроме Бога… - Даниил Константинович Диденко Страница 11

Угрюмый ветер сквозь тебя пройдёт.

Ах, ветер, друг! Возьми меня с собой.

Готов пройти сквозь ливень я любой…

Верни туда, где жил из года в год.

И здесь, муссон, где я, скамья и тень,

Ты преврати меня с душою в прах.

Развей меня на глиняных брегах,

Чтоб волны омывали каждый день.

Ночной мой храм, прибежище, святилище…

Ночной мой храм, прибежище, святилище,

Полнощная мечтаний цитадель,

Души моей последнее вместилище,

Которую с утра тревожит трель.

Она сама, бывает, понемногу

В открытую мою заходит дверь.

Любой бы тут уже поверил в Бога,

А я внутри лишь чахну, верь не верь.

Во сне моём, как ночь, полно метафор:

На камень расколовшийся мудрец;

Сочится кровь из тел побитых амфор;

Во тьме слегка светящейся ларец.

Роятся в голове следы сомнений…

Я глуп? Я трезв? Я…пьян? Сплошной протест.

Но образ отгремевших сновидений,

Как волк овцу, всегда мой разум ест.

Сегодня я один, и в доме пусто,

Лишь ветер из окна ко мне стремится,

Раскачивая маленькую люстру;

И белоснежный тюль парит, как птица.

Бывает, что ко мне заходит друг,

И мы садимся в зале у камина,

Слова перебивают треск и стук

В огне горящей тёмной древесины.

Дымится чай, приятель в миг тревожный

Вопрос задаст: «Что нового? Как сам?»,

Ловя смешки мои и тик нервозный,

Сигару поднося к своим устам.

На лик усталый мой ложится свет

Свеченьем очага в единый путь.

«Хотел, мой друг, сказать тебе секрет…» –

Но вновь шепчу, как раньше, — «А, забудь…»

Всё чаще чудные просторы…

Всё чаще чудные просторы

Дальневосточной стороны,

Ввиду характера простого,

Дыханьем лёгким, но суровым,

От снов моих удалены.

Они в тени, в оврагах грязных,

В своих причудливых чертах,

Повадках строгих, но отвязных,

В глуши лесной и пенье птах,

Поднялись вновь в моих глазах.

Зовут меня места глухие,

Маня приморской красотой,

Своею жизнью непростой,

В пургу снегов и рок стихии,

Ведя на гибель за собой.

Но я, поэт, судьбы приняв

Сиюминутное посланье,

Свой дом покинув в упованье

На закулисья громких слав,

Кубанский принял вдруг устав.

Да, выбор сей меня волнует!

Как в пелене багряных вод,

По ком муссон холодный дует,

Куда Амур-река идёт,

Меня сомнение грызёт.

Но ты, прекрасная любовь,

Морей синеющих краса,

Моим терзаньям уготовь

Изгиб судьбы прекрасный вновь,

Как океанская коса.

И я клянусь, и на коленях

Тебя о здравии молю

Твоих детей, в туманных тенях

Стоящих ныне на краю,

Вошедших в молодость свою.

Но память прошлого чиста.

Меня, как знаешь, вспоминай,

С любою стороны моста.

Прости меня, навек прощай,

Амур-отец, родимый край!..

Проза

«Но сердце благороднее головы…» — размышления о творчестве В. И. Лихоносова

«…есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа…»

Н.В. Гоголь

Воистину, русская душа — это дебри, разобраться в которых бывает не то что трудно — подчас практически невозможно. И мы то и дело, находя в книге или песне какой-то неведомый лирический отзвук, мотив, близкий самому биению нашего сердца, не в силах осознать, что роднит далекого автора и всех нас.

Вот и теперь, погружаясь с каждым днем всё глубже в творчество Виктора Ивановича Лихоносова, я чувствую, насколько сильно откликаются его слова в моей душе. Да-да! Именно чувствую. А понимаю ли?.. Но с чего мы вообще решили, что можно осмыслить чувственное? Ведь это и есть наша главная ошибка при изучении всякого русского, близкого именно душе, слова! И вспомните прежде всего, насколько губительно может быть познание для нас, потому что «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»1. И насколько целительным бывает обыкновенное счастье. Счастье жить, находиться в одном шаге от будущего и прошлого. Или просто читать строки классика и видеть в каждом предложении не «лирического героя», загнанного в рамки чьего-то понимания, а самого себя. И спрашивать потом друзей, родных: «А чувствовал ли ты то же самое?..» И получать в ответ не порицание, допустим, а простодушное согласие! Послушайте, ведь об этом писал Лихоносов в «Осени…»: «…что же одиноко порою становится после снов? Не оттого ли, что то и дело слышишь укоры умного нашего современника, который все-все на свете знает, только благоговеть не умеет?..» 2 И будто бы по этой же причине мне самому, как сказал однажды Виктор Иванович, становится «неловко на улице литературы».

Неужели кто-то из нас стыдится теперь проживать, а не осмыслять? Быть, в конце концов, ребенком. Тем самым ребенком, о котором так проникновенно писал Виктор Иванович в своих произведениях. Вспоминать «свою жизнь, стихи, давние и новые, в которых много искренних, но бесполезных слез», ожидать развязки человеческого существования, где сама жизнь не жизнь, и смерть совсем не смерть, а уже что-то более сакральное, не материалистичное. Считать всем сердцем, что люди прошлого не просто легли в землю, а растворены во времени и в самом воздухе, в том предзакатном ветре, что дует на берег Тамани. Они есть дух наш. Это вечная связь поколений, которую ощущал классик, а теперь проникается ей каждый, кто берет в руки сборник «Тут и поклонился», и бережливо не читает, нет! проживает каждую строчку! Это чувственная причастность к самой сути нашего бытия. Здесь разум отходит на периферию. Оттого и совершенно по-детски трогательно воспринимаются многие строки Лихоносова. Ведь именно ребёнок — дитя, не успевшее вкусить людских страстей — познает мир через чувства, а не разум. И это позволяет ему стать полноценным человеком со своими мыслями, переживаниями.

А нужно ли стыдиться всего «колыбельного» в нашей душе, всякой истинно русской, «памятливой» мысли, тяжким грузом упавшей на сердце? Ведь это вздор! Особенно сейчас, когда по всему миру десятками тысяч можно найти людей в каждой стране, яростно ненавидящих всякое русское слово. Да ведь даже у нас есть откровенные русофобы, предатели. И, кажется, были практически всегда. Разве не эти люди призывают к расколу среди нас, пока настоящие сыны Отчизны берегут родное слово, древнее слово? Ведь только русский по духу человек поймет, что объединяет его с Россией. Почувствует, что подарком судьбы для него стало рождение и бытие здесь,