Ренессанс - Уильям Джеймс Дюрант Страница 31

Тем временем он почти основал современную археологию, собирая древние монеты, надписи и статуи и с научной точностью описывая сохранившиеся памятники классического Рима. Он сопровождал папу Евгения IV на Флорентийский собор, ссорился с Франческо Филельфо и обменивался с ним восторженными ругательствами самой грубой непристойности, пересыпая их обвинениями в воровстве, атеизме и содомии. Снова оказавшись в Риме, он с особым удовольствием работал на папу-гуманиста Николая V. В семьдесят лет он написал свою знаменитую Liber facetiarum, сборник рассказов, сатир и непристойностей. Когда Лоренцо Валла стал работать в папском секретариате, Поджо напал на него в новой серии Invectivae, обвинив в воровстве, подлоге, предательстве, ереси, пьянстве и безнравственности. Валла ответил, посмеявшись над латынью Поджио, приведя его прегрешения против грамматики и идиоматики и выставив его в стороне как дурака в зрелом возрасте.31 Никто, кроме непосредственной жертвы, не воспринимал такие литературные нападки всерьез; это были конкурсные эссе по латинскому языку; более того, Поджио заявил в одном из них, что покажет, насколько хорошо классическая латынь может выражать самые современные идеи и самые частные проблемы. Он был настолько искусен в эрудиции, что "весь мир", по словам Веспасиано, "боялся его".32 Его перо, как и перо более позднего Аретина, стало орудием шантажа. Когда Альфонсо Неаполитанский затянул с признанием подаренной Поджо "Киропедии" Ксенофонта, переведенной на латынь, разгневанный гуманист намекнул, что хорошее перо может уколоть любого короля, и Альфонсо поспешно послал ему 500 дукатов, чтобы тот придержал язык. Наслаждаясь всеми инстинктами и порывами в течение семидесяти лет, Поджио написал трактат De miseriis humanae conditionis, в котором считал, что беды жизни перевешивают радости, и пришел к выводу, подобно Солону, что самые счастливые люди - это те, кто избегает рождения.33 В семьдесят два года он вернулся во Флоренцию, вскоре стал секретарем синьории и, наконец, был избран в саму синьорию. Он выразил свою признательность, написав историю Флоренции в стиле древних - политика, война и воображаемые речи. Другие гуманисты вздохнули с облегчением, когда, наконец, в возрасте семидесяти девяти лет он умер (1459). Его похоронили в Санта-Кроче; его статуя работы Донателло была установлена на фасаде дуомо, а в 1560 году, в результате некоторых переделок, она была установлена внутри собора как один из двенадцати апостолов.34

Очевидно, что христианство, как в богословии, так и в этике, утратило влияние, пожалуй, на большинство итальянских гуманистов. Некоторые из них, такие как Траверсари, Бруни и Манетти во Флоренции, Витторино да Фельтре в Мантуе, Гуарино да Верона в Ферраре и Флавио Бьондо в Риме, остались верны вере. Но для многих других открытие греческой культуры, продолжавшейся тысячу лет и достигшей высот в литературе, философии и искусстве в полной независимости от иудаизма и христианства, стало смертельным ударом по их вере в паулинскую теологию или в доктрину nulla salus extra ecclesiam - "нет спасения вне Церкви". Сократ и Платон стали для них неканонизированными святыми; династия греческих философов казалась им выше греческих и латинских отцов; проза Платона и Цицерона заставляла даже кардинала стыдиться греческого языка Нового Завета и латыни перевода Иеронима; величие императорского Рима казалось им благороднее робкого ухода убежденных христиан в монашеские кельи; свободомыслие и поведение греков времен Перикла или римлян времен Августа вызывали у многих гуманистов зависть, которая разбивала вдребезги христианский кодекс смирения, потусторонности, непорочности; они недоумевали, почему они должны подчинять тело, разум и душу власти церковников, которые сами теперь радостно обращены к миру. Для этих гуманистов десять веков между Константином и Данте были трагической ошибкой, дантовской потерей правильного пути; прекрасные легенды о Деве Марии и святых исчезли из их памяти, чтобы освободить место для "Метаморфоз" Овидия и двусмысленных од Горация; великие соборы теперь казались варварскими, а их исхудалые статуи потеряли всякое очарование для глаз, которые видели, пальцев, которые касались, Аполлона Бельведерского.

Поэтому гуманисты в целом вели себя так, словно христианство было мифом, отвечающим потребностям народного воображения и морали, но не подлежащим серьезному восприятию со стороны эмансипированных умов. Они поддерживали его в своих публичных заявлениях, исповедовали спасительную ортодоксию и пытались согласовать христианскую доктрину с греческой философией. Сама попытка предала их; негласно они признали разум высшим судом и почитали диалоги Платона наравне с Новым Заветом. Подобно софистам досократовской Греции, они прямо или косвенно, вольно или невольно подрывали религиозную веру своих слушателей. Их жизнь отражала их фактическое вероисповедание; многие из них принимали и практиковали этику язычества в чувственном, а не в стоическом смысле. Единственное бессмертие, которое они признавали, - это то, которое приходит через запись великих деяний; они своими перьями, а не Бог, наделяли людей им, определяли их вечную славу или позор. Через поколение после Козимо они согласились бы поделиться этой магической силой с художниками, которые вырезали или расписывали чучела покровителей или строили благородные здания, сохранявшие имя дарителя. Желание покровителей добиться такого мирского бессмертия было одной из самых сильных движущих сил в искусстве и литературе Возрождения.

Влияние гуманистов на протяжении целого века было доминирующим фактором в интеллектуальной жизни Западной Европы. Они научили писателей более острому чувству структуры и формы; они научили их также искусству риторики, излишествам языка, абракадабре мифологии, фетишизму классического цитирования, принесению значимости в жертву правильности речи и красоте стиля. Их увлечение латынью на столетие (1400-1500) отсрочило развитие итальянской поэзии и прозы. Они освободили науку от теологии, но препятствовали ей, поклоняясь прошлому и делая упор на эрудицию, а не на объективное наблюдение и оригинальное мышление. Как ни странно, наименьшее влияние они оказали в университетах. В Италии они уже были старыми, а в Болонье, Падуе, Пизе, Пьяченце, Павии, Неаполе, Сиене, Ареццо, Лукке факультеты права, медицины, теологии и "искусств", то есть языка, литературы, риторики и философии, были слишком закостенелыми в средневековых обычаях, чтобы допустить новый акцент на античную культуру; в лучшем случае они уступали, то тут, то там, кафедру риторики гуманисту. Влияние "возрождения письма" распространялось главным образом через академии, основанные князьями-покровителями во Флоренции, Неаполе, Венеции, Ферраре, Мантуе, Милане и Риме. Там гуманисты диктовали на греческом или латинском языке классический текст, который они собирались обсудить; на каждом этапе они комментировали на латыни грамматические, риторические, географические, биографические и литературные аспекты текста; их ученики записывали продиктованный текст и, на полях, большую часть комментариев; таким образом, копии классиков, а также комментарии к ним, множились и расходились по миру. Таким образом, эпоха Козимо была скорее периодом преданной учености, чем творческой литературы. Грамматика, лексикография, археология, риторика и критический пересмотр классических текстов были литературной славой того времени.