Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости - Джейми Крейнер Страница 21

Влечение к собственному полу монахи не склонны были обсуждать столь желчно, как многие их современники (заметное исключение тут составляет бывший монах Иоанн Златоуст). Как и вообще в сфере телесных тренировок, эту проблему решали очень разными аскетическими мерами. Во многих общинах взрослым монахам запрещалось взаимодействовать с молодежью, ибо вне стен монастырей довольно распространенным было такое явление, как секс с зависимыми молодыми людьми обоих полов, особенно среди мужчин, особенно среди знатных мужчин, и зачастую – женатых знатных мужчин. Во избежание плотских искушений среди взрослых во многих монастырях правила настаивали, чтобы монахи не делили ложе друг с другом. В других, впрочем, требовали делить ложе, поскольку видели в этом послушание, избавляющее монаха от привязанности к личным вещам. В V веке Шенуте безапелляционно заявлял, что возможностей подглядывать друг за другом у монахов и без того хватает – банные процедуры, туалет, переодевания и просто такие работы или движения, при которых оголялись икры и руки до локтя. В любом случае монахи гораздо чаще подчеркивали плюсы совместного проживания, чем озадачивались таящимися в нем ловушками. К примеру, живущие в парах монахи хоть и опасались возможного взаимного влечения, но верили, что очень важно противостоять плотским желаниям, а не избегать их, и что в конечном итоге товарищ-анахорет скорее будет подмогой, чем помехой {35}.

Этот социальный потенциал можно было приумножать. Как заметил историк Альбрехт Дием, начиная с VI века некоторые теоретики монашества, особенно в Галлии, так уверовали в могущество совместной деятельности, что искренне полагали, будто оно способно минимизировать уязвимые места отдельных личностей. Если монастырь как целое строго соблюдал свои тщательно выверенные правила, то общность монахов сохраняла непорочность, а их молитвы приобретали особую действенность. Даже если кто-то из монахов отвлекался на эротические мысли, общая сосредоточенность на духовном превалировала. Эта уверенность в коллективном целомудрии помогает понять, почему разнополые монастыри так долго сохраняли популярность в раннем Средневековье – особенно, видимо, галльские. Раз уж девственное тело недостаточно властно над собственным умом, то ему подсобит налаженная система общественной поддержки {36}.

Это, разумеется, не означало всеобщего преодоления трудностей в деле сосредоточенного познания Бога. Это даже не означало, что сами духовные наставники преодолели таковые трудности. Они знали, что сообщество может дать трещины – мы уже видели это, а беременные монахини из Сен-Круа остро прочувствовали на себе. Кроме того, из всех телесных вожделений секс вовсе не был главным претендентом на внимание монаха. Первое место здесь занимала самая примитивная, но неизбывная телесная потребность.

* * *

Первейшим противником в упорной борьбе монахов за самоконтроль был голод, а вовсе не секс. Палладий, автор горячо любимого всеми «Лавсаика», тайно следил за Макарием Александрийским и подслушал крики Макария. Тот кричал на демонов, как выяснилось, но и на себя самого тоже. Старцу в тот момент было почти 100 лет, и он все еще бранил свою неспособность перестать думать о еде {37}.

Иоанн Кассиан выразился очень прямолинейно: полный желудок отягощает ум, а также влечет эротические грезы. В среде врачей и монахов само собой разумелось, что переедание порождает целый каскад проблем. Шимон де-Тайбуте, монах, вероятно, обучавшийся медицине в Юго-Западном Иране в VII веке, последовательно и здраво перечисляет ужасные побочные эффекты:

«Когда каналы желудка забиты и органы, проводящие свет от мозга к сердцу, заблокированы, сердце поглощает тьма, весь дом наполняется дымом, члены немеют, воцаряется уныние, сознание приходит в смятение, душа затемняется, дар разборчивости слепнет, познание затрудняется, суждения путаются, (порочные) помыслы высвобождаются, память о благих вещах стирается из сердца, и страсти – отпрыски тьмы – получают дрова для своего огня, и пляшут, и хлопают в ладоши» {38}.

Голод был самым неумолимым отвлекающим фактором для монаха, катализатором рассредоточенности, но при этом сам процесс питания строился и использовался как часть строгого режима послушания: ежедневный пост и ограничения в продуктах постепенно могли преобразовать тело и укрепить разум. Именно поэтому Кассиан называет еду первым среди олимпийских состязаний, на которые монах обречен пожизненно: вот основа всех остальных будущих достижений. Или неудач. Обитатели федерации Пахомия иронизировали: дескать, монах, так и не обуздавший аппетит «становится подобен засыпанному колодцу, пересохшему роднику, обмелевшей реке; он становится подобен обветшалому дворцу, обобранному саду с обвалившейся оградой» {39}.

В общем, уже описанное нами беспокойство – о теле, влияющем на ум, и уме, влияющем на тело, и о социализации, влияющей на то и другое, – особенно обострялось, когда речь шла о еде, и в популярных среди монахов рассказах о героических аскетах очень много пристального внимания уделялось их пищевым привычкам. Антоний ел хлеб с солью раз в день, а иногда и этот прием пищи пропускал. Рустикула[105] ела раз в три дня. Портиан[106] намеренно вызывал у себя жажду, жуя соль на летнем солнцепеке. Георгий Хозевит[107] питался исключительно объедками со стола братьев, слепляя их в комки – своего рода клецки. Другой Георгий, Синайский[108], употреблял только дикие каперсы – такие горькие, что и верблюда бы уморили! Некий Иосиф из монастыря Бет-Кока никогда не ел ничего приготовленного. Один старец как-то возжелал маленький огурец; он подвесил его на стену и смотрел на него, но не ел, таким способом карая себя «за то, что вообще имел это желание». В «Жизни святого Илариона» Иероним прослеживает питание своего героя на протяжении 60 лет, скрупулезно отмечая, когда он исключал какие-то продукты и почему {40}.

Монастырские сообщества стремились привести эти экстремальные житийные прецеденты к своду более умеренных правил: ешь один раз в день, не перекусывай, не прячь заначки, не бери паек с собой; ешь не ради вкуса, а ради поддержания функциональности; не наедайся до ощущения сытости. Эти простые правила преследовали две цели: дать организму достаточно энергии и при этом тренировать его выдерживать голод, чтобы урчащий живот не «порабощал» ум, а полный – не «душил» и не «опустошал» его {41}.

Однако меню не было спартанским. Изучение остатков растений на руинах египетских обителей показало, что в пищу употребляли бобы фава, чечевицу, лук, оливки, дыни, петрушку, редис, морковь, пажитник, финики, виноград, инжир, гранаты, цитрусовые, ежевику, персики, миндаль и зизифус (ююбу). В заброшенной кухне монастыря Сан-Винченцо аль Вольтурно, расположенного на центральном хребте Апеннин в Италии, археологи обнаружили среди помоев косточки винограда и бузины, скорлупу грецких орехов, яиц и моллюсков, свиные и куриные кости, а также чешую нескольких видов морской и речной рыбы. Разумеется, ассортимент продуктов на столе у монахов сильно зависел от региона расположения монастыря и того, что там росло. Дальнейшее разнообразие происходило из весьма широкого спектра интерпретаций, казалось бы, четких правил. Например, многие духовные наставники считали, что монахам нельзя есть мясо, но само «мясо» определяли по-разному, а общины, изучавшие и принимавшие уставы, толковали указания на свой лад. По крайней мере, об этом говорят их выгребные ямы: археологи обнаружили кости животных и панцири моллюсков отнюдь не только в Сан-Винченцо. В каких-то случаях монахи кормили мясной едой только гостей, работников и пациентов, но в других совершенно здоровые обитатели монастыря могли питаться этой едой и сами {42}.

Стратегии монастырского питания отражали характерную для монахов смесь традиционных и радикальных побуждений. Они опирались на давно устоявшиеся медицинские и философские представления, подчеркивающие физические, духовные и моральные преимущества умеренности в еде. Они вдохновлялись гесиодовым и иудео-христианским мифописанием о том, чем питались люди, когда мир был новым и неиспорченным – этакая средневековая версия палеодиеты. И при этом начисто отвергали знаменитые модели пиров, неотъемлемую часть жизни в домах римской элиты (которыми многие из них наслаждались годами, пока не подались в монахи). В этих новых сообществах ежедневная совместная трапеза приобретала несколько противоестественный дух придорожной забегаловки: монахи собирались вместе не для того, чтобы хорошо провести время,