Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости - Джейми Крейнер Страница 22

Впрочем, сама общая трапеза все же считалась жизненно важной, ибо укрепляла чувство локтя. Руководители монашеского движения особенно тревожились, что солидарность общины может дать трещину, если монахи едят разную пищу. Шенуте (в V веке в Верхнем Египте) и автор «Устава Павла и Стефана» (в VI веке в Галлии или Италии) даже специально оговаривали, что монаху нельзя приносить к столу свои приправы: все должны есть в точности одинаковую еду. Монахини Белого монастыря пришли в негодование, узнав, что Шенуте примерно так же рассуждает и о размере порций. Когда он урезал им дневной рацион на тех основаниях, что стандарты послушания в его федерации одинаковы для женщин и мужчин, они возразили, что здесь, мол, есть место половым различиям. Они хотели есть больше {44}.

В том случае Шенуте не уступил, но и он, и другие наставники допускали исключения, если видели, что некоторым организмам нужно более тонкое обращение. Мало кто соглашался с Августином, дескать, новообращенным аристократам можно разрешить есть пищу повкуснее, дабы облегчить им переход в аскетизм. Но некоторые пытались поддержать, допустим, юных и старых монахов, а также тех, кто сильно уставал на сборе урожая или других тяжелых сезонных работах. Большинство теоретиков сходились на том, что особое питание необходимо также и больным, хотя, когда пациенты получали паек получше, чем остальные, их собратья часто возмущались; при этом иные болезные вместо того, чтобы есть прописанные им продукты, придерживались еще более суровой диеты. И, естественно, монахи без конца подозревали друг друга в притворных болезнях ради получения лишней порции еды {45}.

Подозрения и критические замечания угрожали всей системе телесных тренировок. Каким бы важным ни было чувство общности для личного прогресса монаха, социальное давление могло привести к эксцессам в отношении своего же тела. Вопрос питания требовал особенно тонкого подхода. Когда Иероним с высоты своего положения в Италии и Леванте устроил письменный нагоняй за переедание неизвестному монаху, монахи по всей Галлии решили, что он критикует лично их. Поэтому иногда братьям и сестрам велели не смотреть друг на друга во время еды, даже когда они сидели за одним столом. В культуре, где все тесно связано, а питанию уделяется пристальное внимание, даже шутливое замечание типа «сколько ты хлеба-то съел?» потенциально взрывоопасно {46}.

Конкуренция – одна проблема. Одержимость – другая. Учителя-аскеты Варсонофий и Иоанн Газский получили так много писем от одного монаха, озабоченного распорядком поста, что в конце концов посоветовали ему практиковать умеренность не только в еде. Третья проблема в сообществах, слишком поглощенных ограничениями в питании, – откаты и регресс. Евагрий советовал монахам не состязаться в аскетизме с Антонием, так как строгий пост задает нереалистичные ожидания от тела, и значит, они заранее обрекают себя на неудачу. Аббат Лупикин[109], вероятно, не сильно переживал насчет потенциальной потери последователей. Во время визита в один из своих монастырей в Альпах он увидел, что его монахи приготовили целое застолье из фасоли, овощей и рыбы; тогда настоятель свалил все в один котел и подал им получившийся результат. Двенадцать монахов тут же покинули обитель. (Сонастоятель Лупикина ужасно рассердился на него. Юрские отцы снова не на одной волне.) {47}

Пост мог привести даже к саморазрушению. Лупикин прямым текстом велел одному подчиненному монаху поубавить пыл в посте, потому что тот едва не угробил себя. Но экстремальные ограничения негативно влияли на способность к концентрации, даже когда голод не угрожал жизни. Отшельник Иоанн Дальятский, обитавший в горах современного северного Ирака, получал письма от монахов, которые постоянно проваливались во внезапный сон, потому что их организмы не выдерживали строгого поста. Кассиан тоже отмечал, что от чрезмерных ограничений в пище монах мог слишком обессилеть и перестать молиться, к тому же скудный паек провоцировал приступы обжорства, раскачивающие стабильность ума. Иоанн Бар-Курсус[110] в VI веке, обращаясь к братии монастыря Мар Заккаи в Сирии, писал, что заметил именно эту проблему во время мессы: монахи, которые слишком строго постились, набрасывались на хлеб и вино во время причастия. «Они пожирают своего Господа, словно жадные псы!» {48}

Теоретики монашества также проницательно замечали, что логика умеренности может привести к неоднозначным умозаключениям. Перекус иногда имеет смысл, если он помогает монаху справиться со своими мыслями и остаться в келье. В то же время мысли о перекусе могут отвлекать. Имеет смысл подкармливать монахов для поддержания сил во время сбора урожая. Но в то же время монахи могут использовать работу как предлог для переедания. Имеет смысл принимать во внимание медицинские соображения о том, что экстремальный пост калечит организм, но такой взгляд на вещи может вдохновлять монахов на эгоистичные требования: мол, нужно выпить вина для здоровья печени и селезенки или прервать пост для предотвращения болезни {49}. Некоторые монахи превосходно обходили систему в вопросах поста – и во многих других отношениях тоже.

В конечном итоге одного гарантированного метода закалки тела в отношении еды просто не могло быть, ведь монастырское послушание не предполагало ни отрицания телесности, ни концентрации на телесности. Монахов, предававшихся исключительно физическому послушанию, предостерегали от побочных эффектов, таких как: преждевременная самоуверенность, изнурение и бессилие, неизвестные ментальные расстройства, подмена приоритетов. Вместо того монахам следовало стремиться к тонко настроенному сотрудничеству ума и тела (а также других тел и умов), поскольку их целью была полная трансформация и того и другого. Лишь тогда они испытают ту глубинную сосредоточенность, которую описал один сирийский поэт V века:

Их тела – храмы Духа,

их разум – церкви;

их молитва – чистый ладан,

и их слезы – драгоценный фимиам {50}.

Монахи разработали бесчисленное количество стратегий в отношении гигиены, сна, сексуального воздержания и питания; эти стратегии произросли на почве бесчисленных теорий о том, как надо тренировать тело, чтобы изменить сознание, как тренировать сознание, чтобы изменить тело, и как надо оптимизировать устройство сообщества ради обеих целей. Но все эти разработки базировались на общем фундаменте: все соглашались, что тело, сознание и культура взаимосвязаны. Проблема заключалась в слишком тесной взаимной связи, такой, что распутать ее и выявить сколько-нибудь удовлетворительные причинно-следственные закономерности было невозможно. Какую бы важную роль ни играла телесность в деле сосредоточенности, сама по себе она не давала решения проблемы, и монахи отправлялись на поиски дальнейших инструкций к своим книгам.

4. Книги

Евагрий Понтийский все время думал о думании. Однако настолько умственную жизнь он вел не всегда. Ранее он служил диаконом в Константинополе, где едва не завел роман с замужней аристократкой. Чтобы выйти из трудного положения (рассказывают нам), он и ушел в монастырь на Масличной горе в Иерусалиме, которым тогда управлял влиятельный дуэт, состоявший из Мелании Старшей[111] и Руфина Аквилейского[112]: она – очень религиозная и очень богатая римская экспатриантка, он – ученый и монах. Все трое очень сблизились, но Евагрий покинул Иерусалим ради монастырских сообществ, процветавших к западу от дельты Нила. Там-то он и написал боˊльшую часть своих трудов. Правда, у него по-прежнему случались плохие дни. Даже книги провоцировали проблемы. «[Человек], подверженный унынию и лени (acedia), за чтением много зевает и скоро начинает клевать носом; он трет глаза и потягивается; он отводит взгляд от книги, пялится в стену и снова на некоторое время возвращается к чтению; листая страницы, он сует любопытный нос в конец текста, считает листы и вычисляет количество сшитых стопок листов, находит ошибки в написании и оформлении. Затем он закрывает книгу, кладет ее себе под голову и засыпает» {1}.

Эти страдания кажутся ужасно знакомыми. Но хотя мы и можем посочувствовать Евагрию, его личный опыт, описанный в IV веке, обладает своей спецификой, так как связан с определенной технологией поздней Античности. Книга – или, если быть точным, кодекс[113], состоящий из сложенных страниц в переплете из двух твердых обложек, – в IV веке была еще довольно новым изобретением. Монахов радовал ее потенциал в оттачивании их когнитивных привычек, но беспокоило, что и она тоже способствует