Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости - Джейми Крейнер Страница 23

Где-то в конце Республики или начале Империи манускрипты-кодексы впервые появились в римском Средиземноморье, но популярности не снискали. Читатели предпочитали свиток, состоявший из склеенных между собой листов папируса; он разворачивался в горизонтальной плоскости справа налево и хранился в футлярах и чехлах. Привычно и знакомо: свитки просты и долговечны, и именно на них записаны всякие серьезные вещи.

Сегодня ученые склонны думать, что одна небольшая прослойка населения Римской империи с бóльшим энтузиазмом восприняла новый формат: во II и III веках н. э. христиане охотнее прибегали к книгам, чем прочие писатели и переписчики, хотя они также продолжали изготавливать и читать свитки. Формат кодекса, как правило, использовался для заметок и черновиков, а не для чистовой работы, и он показался первым христианам очень подходящим для рассказов о Христе, которые они слышали или читали.

Последующие поколения усиленно экспериментировали с технологией (а она была крайне далека от стандартизации) даже тогда, когда сами по себе евангельские тексты выкристаллизовались в нечто более или менее устойчивое и литературное. Христиане начали использовать потенциальную способность кодекса вмещать очень большие тексты или антологии – свитки в этом случае были бы слишком громоздкими. В конце Античности и начале Средневековья «Библия» (как раз антология) обычно состояла из отдельно переплетенных книг-кодексов. Но христиане изготавливали и своего рода люкс-издания, известные как «пандекты»[114]: полный текст Библии, каллиграфически записанный на сотнях овечьих кож тончайшей выделки, переплетенный под одной обложкой в единый том. «Пандектами» мало кто владел и мало кто пользовался, но идеологически и технологически они имели большое значение: такой формат воплощал в себе христианскую идею, что Новый Завет превосходит Старый – что последнее слово за христианской Библией, а не за еврейской {2}.

В IV веке, когда монашеское движение стремительно эволюционировало и Евагрий описывал непрестанно отвлекающегося читателя, книга тоже находилась в активной фазе развития. Монахи энергично приобщались к новой технологии. Некоторые покупали свитки и кодексы у переписчиков, работавших на книготорговцев или состоятельных читателей. Но существовал и другой традиционный способ раздобыть книгу – взять почитать у товарища. Монахи стали брать напрокат и переписывать такое количество рукописей, что их сообщества превратились в крупные центры книжного производства в Европе, Средиземноморье и на Ближнем Востоке {3}.

Кое-какие монастыри создали библиотеки, способные соперничать с собраниями одержимых коллекционеров в крупнейших городах и сокровищницами мечетей и императорских дворцов. В грузинском монастыре Верхний Задени к концу IX века насчитывалось 110 томов. Монах по имени Симеон из Олив[115] собрал 180 книг, и после его смерти в 734 году они по завещанию отошли его монастырю в Северной Месопотамии. В VIII веке Беда имел доступ к 200 книгам в Уирмут-Джарроу, то есть к крупнейшей монастырской библиотеке в раннесредневековой Европе. К 860 году монастырь в Лорше, один из самых привилегированных и политически активных в империи Каролингов, владел примерно 470 книгами, а многие другие запускал в обращение – давал во временное пользование или копировал для друзей и патронов за комиссию. В Белом монастыре в Верхнем Египте преемники Шенуте стали свидетелями резкого роста коллекции книг – до примерно 1000 томов к началу нового тысячелетия {4}.

То были нетипично крупные библиотеки. В начале Средних веков большинство монастырских собраний, вероятно, содержали всего по несколько десятков томов. И все же каждая обитель владела книгами и делилась ими, так что даже столпники и отшельники включались в систему циркуляции текстов. Монахи, как правило, читали каждый день, ведь книги хоть могут и отвлечь мысли читателя, могут также их «прояснить», напоминал в конце VII века Шимон де-Тайбуте будущим скитникам. Чтобы проникнуть в сознание монахов и понять их подход к концентрированному вниманию, нужно понять их отношение к книгам {5}.

* * *

Отношения людей и книг, как многое другое в первых монастырях, отличались амбивалентностью. Не все монахи разделяли оптимизм в отношении технологий. Они понимали, что книги доступны не всем читателям в равной степени, и полагали, что, когда доступ к ним есть, пользование несет риски. Они возрождали сформулированные за столетия до них доводы философов касательно недостатков письменного текста в любой форме. Копии книг стоили дорого и были негодной заменой памяти. В отличие от непосредственного обучения у наставника, чтение книги (неважно, свитка или кодекса) не предполагало никакого диалога, а именно диалог – золотой педагогический стандарт древнего мира {6}.

Помимо этих дефектов, утверждали скептики, книги могут отвлекать от главного. В поздней Античности и раннем Средневековье люди обычно читали вслух, даже если делали это в одиночестве, а значит, скользить по верхам, пропускать куски или перескакивать со страницы на страницу было гораздо сложнее. И все-таки чтение могло постепенно выключить сознание, как это описал Евагрий {7}.

Строго говоря, Евагрий не считал, что подобное состояние наступало по вине собственно изобретения. Евагрий сам был ненасытным читателем. Одно время после переезда в Египет он даже работал писцом и сравнивал хорошее чистописание со вселенной, созданной Богом: и то и другое свидетельствовало о заботливости и искусности мастера. Настоящим катализатором рассеянности при чтении служило внутреннее состояние, которое Евагрий и другие монахи называли acedia – уныние, апатия, леность, праздность. Тот же самый недуг ученик Евагрия Кассиан приписывал монахам, страдающим докучливым любопытством, – токсичное сочетание беспокойной непоседливости и неудовлетворенности не давало монаху ни делать, ни думать. Книги не вызывали уныния; монах мог стать его жертвой без всяких книг. Но книги могли усугубить этот паралич. Для уже растревоженного ума само технологическое строение кодекса – исчисляемые страницы, эстетичная подача, подушкообразность – отвлекало монаха от идей, заключенных внутри его {8}.

Впрочем, монахи критиковали книги и за обратное – за слишком увлекательное содержание. Какие-то тексты оказывались неубедительными и скучными, а потому не представляли проблемы. Но что если книга захватывала читателя? «Оно входит как железо, – сказал как-то один пустынный старец, по рассказам свидетелей, – и изгоняется с трудом». Что оседает в монашеском сознании – это крайне важный момент, и потому монахи вели открытые дискуссии о потенциально приемлемом чтении. Монастырские наставники опасались «языческих» авторов – поэтов, ораторов и мыслителей, каноничных для римской образовательной системы. В целом они сохраняли античные педагогические методики, заменяя традиционные тексты библейскими. Но совсем изъять нехристианское чтение получалось редко, и они просто подходили к вопросу с осторожностью: можно было любить эти труды и в то же время не доверять им {9}.

К примеру, мужчины и женщины в Пабау и других пахомианских монашеских обителях Верхнего Египта переписывали апокрифические библейские тексты наряду с текстами Гомера, Менандра, Фукидида и Цицерона. В монастыре Кеннешре[116], расположенном на Евфрате к западу от Эдессы, двуязычные монахи переводили с греческого на сирийский труды Аристотеля по логике, чтобы глубже вникнуть в теологические и литургические споры, бурлящие по всей Месопотамии и восточному Средиземноморью. Межконфессиональное соперничество (и неразбериха), характерное для V–IX веков, также служило мощным двигателем гуманитарных наук и, как ни странно, сотрудничества: ученые мужи не стеснялись отправить посланца в конкурирующий монастырь за книгами, чтобы прочесть и переписать их. По всему Средиземноморью латиноязычные читатели выработали способы помечать подозрительные куски, не вычеркивая их, – допустим, ставили на полях своей книги F или FAB, когда натыкались на какой-нибудь эпизод (fabula), казавшийся им абсолютной выдумкой. Эти пометки делали люди, внимательно изучающие нехристианские тексты, а не отвергающие их. Некоторые примечания даже услужливо отсылали следующих читателей к книгам о древних мифах, чтобы помочь им интерпретировать эти истории как христианские аллегории. В общем, монахи хоть и с опаской относились к античным текстам, но вообще их представления о «подобающем» чтении были весьма широки {10}.

И все-таки им приходилось напоминать себе, что чтение – просто еще один способ тянуться сознанием к Богу. Погрузившись в книгу, легко упустить это из виду. Посреди оазиса Турфан (теперь это территория на северо-западе Китая) в подотчетной Церкви Востока[117] общине христиан один компилятор IX или X века составил антологию поучений разных аскетов, куда вошло и наставление Исаака Сирина Ниневийского[118], жившего в конце VII века в регионе Персидского залива и Месопотамии. Исаак предостерегал монахов – сам по-сирийски, а теперь через своего центральноазиатского переводчика по-согдийски, – от чрезмерного увлечения