Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости - Джейми Крейнер Страница 28

Стремясь к такому результату, монахи не просто воспринимали память как некий черный ящик, к чему часто склонны мы в настоящее время, а изучали, как она работает, и, постигнув механизмы, извлекали из них практическую пользу. Они использовали эту стройку и всю строительную технику на ней для реорганизации прошлых мыслей, более глубокого погружения в мысли текущего момента и формирования когнитивных привычек на будущее. Они искали не пассивные, а, скорее, проактивные режимы мышления, чтобы включаться в работу, которая сама по себе предполагала пристальное внимание.

Монахи использовали мнемонические стратегии, улучшавшие собранность, и учились изменять назначение уже имевшихся воспоминаний – и ум все время находился в движении. Методики были сложносоставными, творческими и трудными. Как и во всех остальных аспектах монастырской культуры, соотношение пользы и рисков вызывало много споров, но, в общем, все надеялись, что работа над памятью превращает монахов в архитекторов собственного познания. Перемещая отвлекающие факторы, они готовили потенциал для их последующего полного обезвреживания.

* * *

Первый шаг в искусстве управления памятью – заметить, что именно запоминается, и систематически использовать это. Монахи знали, что воспоминания тесно связаны с местами. Священный ковчег, описанный Нестероем, один из таких примеров: он предложил Кассиану понятно устроенное пространство, в которое легко возвращаться. Аналогичным образом монахи, чтобы заякорить важные для них знания, привязать их к определенным местам, часто читали и писали в жанре географического нарратива: странствия, паломничества, космографии, снабженные картами каталоги. Двигаясь по этим местам в воображении, монах расставлял данные по порядку и легко возвращался к ним. Даже сам монастырь мог использоваться для этой цели: келья отдельно взятого монаха или другое здание в обители содержали многие слои опыта и ассоциаций разного времени и постепенно становились своего рода складами воспоминаний. Именно так учили мыслить монахов. Их методика напоминает сегодняшние «дворцы памяти»[128]: в архитектурном пространстве размещаются некие изобразительные символы, ведущие к определенным воспоминаниям – что-то вроде более вычурной и разукрашенной версии Нестероева ковчега. Монахи поздней Античности и раннего Средневековья не использовали именно это мнемоническое изобретение, они и их современники считали его слишком «громоздким и хитроумным». Однако многие их способы тоже привязывали воспоминания к пространству: идеи сопрягались с подходящими местами {3}.

Монахи также знали, что вещи в памяти сохраняются, если задействованы сразу несколько чувств. Кассиан и Нестерой использовали сенсорные термины, передавая опыт запоминания: застревавшие в сознании идеи можно было видеть, трогать, они вкусно пахли, были сладостными и оживленными. Это не столько метафоры, сколько описание возникающих ощущений, когда образ входит в память и когда возвращаешься к нему. В мультисенсорной культурной среде позднеантичных и раннесредневековых монастырей много что можно было воспринять через чувства. Особенно это относится к храмам: во многих обителях стремились к тому, чтобы освященные пространства затрагивали все органы восприятия витальностью и красотой.

Возьмем зрение. Игра оттенков и света, сплетение поверхностей и материалов – такова была эстетика храмовых интерьеров. Все восхищало человеческий глаз и одновременно дестабилизировало этот канал восприятия. Богато украшенные поверхности заставляли взгляд непрерывно перемещаться. Текстильные элементы были покрыты вышивкой с металлическими деталями и драгоценными камнями. Мрамор и мозаики выглядели как картины. Росписи на тканях как бы смягчали каменные поверхности под ними. Внутреннее убранство превращалось во внешний мир через изображения природы и тонкие указания на мир небесный. Такие пространства могли «поразить человеческие глаза с ужасной силой», как выразился один комментатор VI века. Предполагалось, что в сознание хлынет энергия, но при этом оно замрет от потрясения.

В Красном монастыре в Верхнем Египте с конца V и в течение VI века мастера ярко расписали каждый квадратный сантиметр церкви. Итог вышел в духе позднеантичной эстетики изобилия. Сообщество входило в федерацию Шенуте, и примерно век спустя после смерти отца-основателя монахи возвели этот монастырский комплекс – в том же монументальном стиле, что и Белый монастырь самого Шенуте. Красный монастырь – лучший сохранившийся образец архитектурной росписи позднего римского мира: многие другие постройки, включая Белый монастырь, лишились своего красочного убранства, когда маятник вкусов качнулся к простому и белому. Росписи Красного монастыря избегли этой судьбы, так как целые столетия провели скрытыми от глаз под слоем глиняной обмазки и кирпичей. Сейчас с конх и из ниш отреставрированной базилики на нас взирают широко распахнутые глаза настоятелей, святых и библейских персонажей в окружении обманных архитектурных элементов, переплетенных с настоящими, и все это создает причудливый танец пестрых поверхностей из мрамора, текстиля, растительности и геометрических узоров. Церковь отвечает позднеантичным вкусам по части смешивания цветов и орнаментов, дабы «увеличивать по экспоненте разнообразие визуальных стимулов», как выразилась искусствовед Элизабет Болман {4}. Предполагалось, что эти стимулы не отвлекают, а захватывают и затягивают зрителей, увеличивая вероятность запоминания опыта.

Красный монастырь, конечно, – особый случай. Большинство монастырских храмов по размаху и рядом не стояли с базиликами Шенуте и его последователей. Кто-то не имел средств для столь масштабных украшений, другие не хотели делать этого из принципа. Пахомий беспокоился, что разум монаха начнет «спотыкаться» от всей этой красоты, если обращать на нее слишком много внимания, а цистерцианцы XII века, как известно, настаивали на абсолютно голых поверхностях в храме, дабы легче было размышлять, используя образы духовные. Глубоко вникнуть в эстетику монастырских церквей очень сложно, поскольку совсем немногие сохранили изначальный вид, да и в принципе монастыри с трудом идентифицируются археологами. Раннесредневековые церкви часто перестраивались и расширялись в последующие века, многие погибли или были частично разрушены в пожарах, землетрясениях, военных действиях, перепланировках, экологических бедствиях, а многие оказались просто заброшены.

И все-таки археологам удается немного заглянуть в это прошлое. Монастырская церковь в Хирбет эд-Деир вырезана в скальной пещере в нескольких милях к юго-западу от Вифлиема, и весь пол покрывают мозаичные «ковры», и яркие фрески соседнего монастыря Хирбет эль-Кунейтира проглядывают кое-где на тех фрагментах, переживших набег грабителей. В церквях двойного аббатства Уирмут-Джарроу, обиталище Беды в Северной Англии, сохранились фрагменты скульптуры, штукатурки и витражного стекла. Создается впечатление, что эти пространства были богато украшены в динамичном стиле, который парой столетий ранее вполне нашел бы отклик у монахов Красного монастыря. Уже после завоевания Иберийского полуострова Омейядами одна монашеская община строила церковь в Толедо (Санта-Мария-де-Мельке). Они восприняли левантийский архитектурный стиль, принесенный новой правящей прослойкой, но в некоторых отношениях сохранили верность предшествующим традициям, так что до недавнего времени археологи на основании сохранившихся кусочков внутреннего убранства относили постройку к более раннему времени, настолько точно она соответствовала господствовавшему в предыдущие века стилю {5}.

Зрение играло критическую роль в когнитивных практиках монахов, но не стоило сбрасывать со счетов и другие чувства. Ритуалы, происходившие в этих самых церквях, использовали разные мощные стимулы – звуковые, обонятельные, двигательные и даже вкусовые. Эти сенсорные стимулы задействовали не просто для красоты – они играли важную роль в партнерском взаимодействии ума и тела. Переплетение чувственных воздействий вплотную приближало участника ритуала к многогранности Бога и сотворенной им вселенной. Кроме того, с их помощью происходящее врезалось в память {6}.

Аналогично и тексты создавались с тем расчетом, чтобы порождать межсенсорный опыт, пусть даже в большинстве своем они лишь намекали на ощущения, а не вызывали их физически. Кассиан и другие монахи жаловались, что не могут выкинуть из головы кое-какие истории, но они все же не считали, что увлекательное повествование – это плохо, ибо уважали древний анагогический принцип: практика представления абстрактных концепций в доступной чувственной форме помогает усваивать и запоминать сложные комплексные идеи. Христиане же проявили особенный интерес к тому, как именно сенсорную суггестивность в текстах можно использовать для трансформации сознания {7}.

Эти представления, описанные одним историком как «нутряное видение» и «плотское воображение» поздней Античности, превосходно отражены в житиях. Вне зависимости от того, были то жития общины Ближнего Востока, Средиземноморья или Северо-Западной Европы, все агиографы придерживались одной