Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон. Страница 41

Старики закивали:

— Верно говоришь, баро!

— Мое дело просьбу передать, — сказал Роман. — А вы решайте, что сказать Ивану.

— Скажи ему, чтоб одумался, — веско ответил Рыч. — Сам с пути сбился, законы нарушил, цыган пусть не впутывает.

— Так, — сказал Сашка. — Теперь уходи…

Агат чуял слежку. Утром глянул в окно, заметил чужого, курившего сигарету в подъезде напротив. Время прошло, опять поглядел, не отводя занавеску. Тот сидел в глубине на ступеньке лестницы. Ждал. Стекла в подъезде выбиты, и человек на виду. Да вроде он и не прятался.

— Сходи, Верка, глянь, — велел Агат своей шмаре. Верка прошвырнулась, будто в киоск, вернулась.

— Цыган какой-то сидит.

«Вот оно, — подумал Агат. — Табор послал его. Приговорили. Тем лучше. Значит, война…»

Раздался звонок. Агат достал пистолет. Снова глянул в окошко: цыган был на улице, не таился.

— Открой, — кивнул Верке.

Дверь отворилась. Вошел Тимофей, отец.

— Здорово, Ванька, — сказал старик, мельком без удивления глянув на пистолет.

— Здравствуй, дадо, — ответил Агат и положил ТТ перед собой на стол. — Не ждал я, прости.

— Меня ты не ждал, — сказал Тимофей. — Кого ждешь?..

— Будто не знаешь, дадо. Сашка охотится на меня, людей послал.

— Видно, ты его огорчил, — сказал Тимофей. Сроду не было, чтобы таборные охотились на своего.

— Я думаю, дадо, Сашка боится меня. Думает, вожаком хочу стать. А мне ни к чему. Отошел я от табора.

— Зачем тогда тебе перстень? — брякнул старик.

— Будто не знаешь. Мои счеты — с властью. И если что — вернусь в табор. Может, в другой какой попаду. Может, и не один.

— Хочешь из Табора сделать притон? Яму? — Старик сплюнул на пол, выказывая презрение. — Говно ты, Ванька, хоть ты мне сын.

— Не заговаривайся, отец. Я нервный.

— Послал меня табор, — твердо сказал Тимофей, — с последним словом к тебе. Уймись. Ты свое имя забыл, взял воровское. Будто ты не цыган. Ты хоть знаешь, откуда перстень и что за ним встало?

— Ну, расскажи… — Агат взял ТТ со стола и сунул за спину, под ремень. — Садись, будем чай пить, как люди.

Верка чайку заварила, как надо, только что не чифирь. Тимофей держал в обеих руках стакан с подстаканником. Грыз сахар, грел смоляную бороду.

— Слушай тогда. В России было. То ли цыгане у мужиков и впрямь увели лошадей, то ли напраслину кто навел, но только собрался в деревне сход, и мужики поклялись извести под корень цыган. Наши узнали это. Баро сказал людям: «Сажайте в телеги детей и баб, бегите подальше. А я — в деревню». Пхури раскинула карты и говорит вожаку: «Там злобы много. Распнут тебя или на кол посадят. Не ходи». Он ей на это: «Так, значит, мне назначено. Все от Бога. А может, уговорю их не трогать табор». Пхури тогда дает ему перстень с ликом Христа. И нашептала, смешала колоду: «Иди! Удачи тебе, баро…»

Приходит баро в деревню, а там мужики уже с кольями. Пьяные, злые. Увидели вожака, озверели. Глумились, били, но не до смерти. Их любопытство разобрало. Ты, говорят, почему сам пришел? Не побоялся, цыган… Сажай его на кол!.. Вожак им на это губами разбитыми: «Вы, мужики, православные?» — «Мы-то?» — «А не видите, что у меня на пальце Христос». — «Видим, цыган. Говори, с кого снял этот перстень! Какую христианскую душу сгубил?» Баро усмехнулся: «Глядите, мужики. Руку подниму, и явится вам Николай Угодник». Отпрянули мужики: «Колдун!» А баро воздел руку к небу, и встал на виду старичок в мужицкой рубахе, веревкой подпоясанный, строго сказал: «Что ж вы, поганцы, делаете, человека мучаете?» И вихрь набежал, пыль завертелась. Повалились мужики на колени: «Прости нас…» Угодник им говорит: «Отпустите баро, на табор с кольями не ходите, споры решайте миром. А перстень этот — цыганский. Кто с ним к цыганам придет, того и будет в таборах власть». Сказал — и пропал. А мужики протерли глаза и опять: «Помстилось, порчу наводит цыган. На кол его!» Подскочили к баро, но только перстня коснулся кто-то, сорвать хотел с пальца, как пламя рванулось настилом. Из пламени вышел Христос, и опять упали мужики на колени, взмолились. Христос им сказал: «Молитесь, миряне. А кто поднимет руку на человека с моим образом — тот свою душу погубит. Умрет он до срока…»

Тимофей вздохнул, допил чай, вытер губы и бороду.

— Живи как хочешь, Иван, я обещал цыганам с тобой поговорить. Вот и поговорил. Пойду. Прощай, сынок, думаю, не увидимся больше…

Он встал и вышел. Агат и не двинулся, а смотрел в одну точку. Потом медленно отодвинулся от стола, поднялся, шагнул к окну. Цыган стоял теперь возле подъезда, как изваяние. Агат взял бинокль. Парень был с виду молод, лет двадцати. Зевнул, потянулся, сплюнул, зажег сигаретку.

— Бери такси, Верка, съезди за Кучерявым. Да пулей, мать в бога-душу.

Верка вылетела.

Вернулась она с Кучерявым, и с ними двое еще, на подхват.

— Такое дело, Валька, — сказал Агат. — Видишь, торчит цыганок? Вон тот. Вроде меня пасет. Убери его с глаз.

— Усек, — кивнул Кучерявый. — Иду!

— Работай, кореш. А я погляжу.

Кучерявый с ребятами перешел улицу. Цыган покуривал.

— Дашь закурить, браток? — спросил Кучерявый.

— Можно, — согласился цыган и сунул руку в карман.

Двое схватили цыгана за руки. Кучерявый обшлепал его, нашел нож.

— С лезвием ходишь, — сказал Кучерявый. — Тебе не положено. Конфискую.

— Вы, ребята, шли бы себе, — невозмутимо произнес цыган. — Дело не ваше, отваливайте. Ищете приключений? Найдете.

— Ишь ты, — сказал Кучерявый, — бесстрашный.

Цыган неожиданно вывернулся из их рук, прянул в подъезд; Кучерявый достал свою пушку и разрядил ему вслед обойму.

— Конец ему, — крикнул подручный, сунувшись в двери. — Уходим.

На улице было пусто. Перебежали асфальт.

Агат сидел у стола за бутылкой. Спросил, не глядя:

— Порядок?

— Порядок, — сказал Кучерявый, переводя дух. — Рвем когти?

— Садись, не базарь. Мусора разгребают организованную преступность. У них по плану облава в Новогирееве.

— Ты хозяин, Агат, но и у нас свои нервы. Ты пригляделся бы…

— Считай, я к тебе пригляделся. Что дальше?

— Дальше, — сказал Кучерявый, — слушай историю из жизни.

— На хрен мне твои байки? На, выпей… Ну, говори, что хотел.

Кучерявого как прорвало. Хватив полстакана, он сбивчиво рассказал историю, которой в другое время, положим, на шконке в бараке в зоне, хватило бы на полночи. Суть истории была в том, что московский пацан не хотел воровать, хотя с блатными дружил. Но, как в песне «Судьба во всем большую роль играет», кодла его подставила следствию после квартирной кражи с разбоем. В милиции оперы били его, дальше — тюрьма на Сретенке, камера с паханом и парашей на двадцать подследственных… Суд был неправедный. И по Указу сорок седьмого года врезали парню семь лет ни за что. И так далее.

…Он бы еще говорил, хотя Агат слушал его, не слыша, но на полуслове вбежала Верка.

— Менты! — вскричала она.

Агат поднялся спокойно, заметил:

— Ну, Кучерявый, ты говорок. Складно врешь. Только к чему, я не понял.

— К тому, Агат, что тот пацан — отец мой, — сказал Кучерявый, страдая.

— Канаем! Доскажешь после.

В этом кабаке Артур бывал не только потому, что здесь пели цыгане, но и потому, что друг его здесь работал, Володя-гитарист, известный всей Москве. Услышишь его — не забудешь. Тогда и поймешь людей, готовых за песню отдать и деньги, и душу. А денег здесь не считали.

На этот раз Володя играл и сам пел по-цыгански таборное, незатейливое, но бередящее души.

Захасиём, ромалэ,Запиём биду[117].

Кончив песню, он подошел к Артуру.

— Спел бы старину, морэ, — попросил Артур.

— Дома спою, — ответил Володя. — Здесь не поймут. А дома за столом… Рома закоренные. Питерские. Родня мне. И дела у них — романэс! Помню, цыганский ансамбль я спасал от разгона в Измайлове, в кабаке. Тетка моя там командовала. А цыган — два десятка, притом половина — лишние, ни спеть, ни сплясать. Выгнал я их, и что же думаешь? Тетка разволновалась. Может, ты знал ее — Клава, Клавдия Ивановна… Заявляется ко мне Стас. Он заправлял в районе. Бандит. Говорит мне с ходу: «Володя, ты будешь смеяться, но тетка твоя просила тебя отсюда убрать». — «Как это так?» — «Да вот так. Я лучше ее уберу, чтоб петь тебе не мешала». — «Не надо, Стас, пусть живет и работает!» Еле уладили…

Между тем Володю звали со всех сторон: «Спой, дорогой, куда ты делся?»

— Извини, Артур, надо. Работа.

Кабак жил обычно. Галдели пьяные. Кто-то пил с тостами. Смеялась женщина. Артур поднялся, чтобы уйти, но вдруг заметил в углу постаревшего Леньку Козыря, голубятника из своего детства. Едва узнал его.

— Ленька! — окликнул Артур, и тот поднял голову.