Сергей Зверев - Золотые эполеты, пули из свинца Страница 29

Опять же, логика полковника была проста: а что, если кто-то из гражданских лиц все же стал бациллоносителем? Или, что еще хуже, некоторые нежелательные свидетели произошедшего оказались достаточно сообразительными, чтобы понять: творится что-то неладное! Ведь даже от одного случайно брошенного слова могут приключиться большие неприятности, самая поганая из которых – паника в Збараже. Отправить всех подальше, и там пускай мрут, ежели что – с Хейзингера взятки гладки, он окажется ни при чем. А захотят болтать и сплетничать об увиденном, так кто им поверит за сотню верст от Збаража? Да и времени к тому моменту, как пассажиры сумеют покинуть свои вагоны, пройдет преизрядно.

Паровозы бронепоезда разжигали топки. Вот уже труба переднего изрыгнула клубы темного дыма, из-под черного брюха громадной машины повалили клубы пара. Точно сказочный дракон проснулся…

25

Грицко Крук не подвел: крестьянин разжился подводой, в самом деле напоминавшей санитарную двуколку, на удивление быстро. Стащил, естественно, как и предполагалось.

Щербинин и Гумилев обменялись мундирами, теперь на Гумилеве была форма австрийского унтер-офицера, как и на Голицыне. В повозку сложили оружие пластунов, лишь кинжалы Голицын приказал запрятать в сапоги, да по одной лимонке с вставленным запалом каждому засунуть в карман штанов, благо они широкие. Затем винтовки и аппарат беспроволочного телеграфа прикрыли тонким слоем сена, которое надергали из стоявшего поблизости товарного вагона. На сено бросили холстину, а сверху лег Щербинин, он, по замыслу поручика Голицына, должен был изображать раненого русского офицера, попавшего в плен. Здесь имела место чисто психологическая уловка: при взгляде на изуродованное лицо Щербинина кто угодно поверил бы, что перед ним раненый. Да и в качестве отвлекающего фактора это должно было неплохо сработать: такие шрамы даже военным людям видеть приходится, к счастью, не каждый день.

Пластуны же должны были изображать пленных русских солдат. А двое в австрийской форме – Голицын и Гумилев – якобы конвоировавших эту группу пленных унтеров.

Цель всех этих на первый взгляд загадочных пертурбаций была проста: получить хоть некоторую свободу передвижения по станции, которая, усилиями Хейзингера, заполнена охраной. Ведь одно дело – подобраться поближе к бронепоезду вдвоем и во вражеской форме, что, при известном везении и максимальной бесцеремонности поведения, вполне реально. И совсем другое – подойти туда же, то есть к бронепоезду, двум десяткам солдат в русской форме и при оружии. Такая наглость при самом благоприятном раскладе не прокатит.

А так получалось, что никакие это не русские солдаты, а военнопленные с раненым офицером, которых два австрийских унтера сопровождают для помещения в хорошо запирающийся товарный вагон, под надежную охрану. С целью дальнейшей отправки в лагерь для военнопленных.

Подобная инсценировка тоже, само собой, шита белыми нитками и серьезной проверки не выдержит. Однако некоторую свободу передвижения, хотя бы на первых порах, даст! Позволит «военнопленным» с конвоирами приблизиться к голове бронепоезда на расстояние рывка, заодно обеспечит фактор неожиданности. А там уж каким местом фортуна повернется! Передний паровоз, как хорошо было заметно, уже развел пары. Второй, дополнительный, тоже вот-вот будет готов, и окаянная цистерна прицеплена. Значит, если одна часть отряда захватывает штабной вагон, а другая – оба паровоза, то можно рвать со станции аллюром три креста. Подальше от гарнизона, с ним не сладишь теми силами, что имелись у Голицына! А уж там, в чистом поле, разбираться с поездной бригадой. Вот это вполне выполнимо: после ночных событий она ополовинена, да и высоким боевым духом босняки, как уже отмечалось, не отличаются.

На передке повозки сидел, сжимая в левой руке вожжи, а в правой – довольно длинный кнут, Грицко Крук. Вид у него был как у типичного галицийского крестьянина-вахлака, коим он, в общем, и являлся: мирный и насквозь безопасный. Даже пришибленный. Кому бы из австрийцев могло прийти в голову, что Голицын вооружил Крука двумя «наганами» и бритвенной остроты кинжалом? Вот гранату он Грицу не дал: крестьянин не умел с лимонкой обращаться. Еще подорвет своих же к такой-то мамаше…

В повозку была впряжена малорослая и худая пегая кобылка, при одном виде которой у лихих кавалеристов Голицына, Гумилева и Щербинина только что слезы на глаза не наворачивались: неужто это жалкое создание именуется лошадью? Господи, ребра-то как торчат, непонятно, почему этот одр еще с ног не валится…

– Полагаете, у нас получится? – с некоторым сомнением спросил Гумилев, подгоняя поудобнее тесноватый для него мундир, снятый с батальонного писаря. – Если ваш трюк раскусят хоть чуточку раньше, чем мы подберемся почти вплотную… Ох, мало нам не покажется: сейчас светло и противник куда более многочисленный, чем нынешней ночью.

Сергей уставился на него с задумчивым видом, и только минуту спустя Николай Степанович понял, что поручик смотрит сквозь него, словно заглядывает в глубину своих потаенных мыслей.

– Должно получиться, – ответил, наконец, Голицын и повернулся к Грицко. – Ты про перец не забыл?

– Ни…

«Дался ж ему этот перец!» – изумленно подумал Гумилев.

– Ну, вперед и с Богом! – скомандовал Голицын. – Эй, чудо-богатыри! Сделайте-ка рожи пасмурнее, что глядите горными орлами, вы же пленные! Артисты, понимаешь, погорелого театра… Ссутультесь, шаг порасхлябаннее… Вот, уже лучше. Так и держаться.

Решающим фактором успеха становился темп, скорость продвижения отряда к вожделенной цели, и поначалу все шло удачно: группа понуро бредущих русских «военнопленных» привлекла к себе внимание, когда до не слишком плотной линии оцепления, стоящей вдоль пути с бронепоездом, оставалось сажен пятьдесят. Да и тут прорезался момент везения: подводу остановили двое поляков, которые, хоть и служили в австрийской армии, немецкий язык знали слабо. Тем больше открывалось возможностей запудрить им мозги, но делать это нужно было быстро и резко, чтобы не увязнуть, не потерять скорости и не привлечь еще чьего-то нежелательного внимания.

Один из поляков, рядовой, схватил гнедую лошаденку под уздцы, другой – фельдфебель – шагнул к Голицыну и на жутком немецком языке, сразу выдававшем в нем уроженца Польши, потребовал предъявить документы.

Сергей решил попытаться обойтись без стрельбы, до бронепоезда ведь всего ничего осталось! Предельная дерзость на грани откровенной наглости выручала их до сей поры, авось и сейчас выручит.

– У меня приказ, – заорал благим матом Голицын, – самого генерала фон Гетцендорфа! Понимаешь ты это, польская свиньища?! Мне предписано срочно доставить пленных русских в штаб. В Лемберг! Это остатки отряда, пробравшегося в наш тыл! А в повозке – самый важный русский генерал! Видишь, какая у него зверская рожа? Это я сам его ранил, понял, животное этакое, у кого ты документы требуешь?! Срочно пропусти нас, олух царя небесного! За задержку генерал фон Гетцендорф у тебя шкуру с задницы спустит и на барабан натянет! Он хочет сам допросить этих русских скотов, такое же славянское быдло, как и ты, сопля неубитая! Немецкий язык выучи, вошь окопная, а уж потом у меня, природного венца, документы спрашивай!

Поручик играл убедительно (приме Малого театра обзавидоваться!) и вполне «в тему»: к полякам в австрийской армии относились как к людям даже не второго, а третьего сорта. Вторым шли мадьяры и чехи.

Сергей пер на ошеломленного потоком ругани фельдфебеля грудью, тыча пальцем на уже отправляющийся пассажирский состав.

– Вот на этот поезд мы должны были успеть! А вот документы! – продолжал надрываться Голицын, размахивая перед носом деморализованного поляка какой-то рваной бумаженцией. – А ну, остановить поезд! Тебе приказываю! Вы-пал-нять!!! Бегом!

А ведь проскочило бы – Голицын почти добился успеха: смятый его могучим напором, вконец одуревший фельдфебель было развернулся уже, дабы бежать и останавливать пассажирский эшелон, но…

Но тут из-за хвостового вагона бронепоезда вывернуло около двух взводов австрийских военных жандармов. Быстрым шагом они направились к «пленным», а впереди почти бежал, размахивая пистолетом, капитан Иштван Кереш.

Сергей сразу понял: балаган кончился, этих за нос не проведешь и сшибки теперь не избежать. Раз так – нужно бить первым.

– Вперед, за Русь! – громко выкрикнул Голицын, выхватывая трофейный «парабеллум». Этот возглас был заранее обусловленным сигналом: маски сбросить, вооружиться и начинать активные действия, идти на прорыв!

С этого момента события понеслись вскачь. И не только события…

Голицын, на секунду опережая Кереша, дважды выстрелил в него. Жандармский капитан упал навзничь, но люди, которыми он командовал, имели неплохую выучку: звонко защелкали затворы манлихеровских пехотных карабинов, ударом плетки щелкнул один ответный выстрел, другой… Гумилев тоже не замедлил обнажить оба своих ствола, но открыл огонь не назад, откуда накатывались австрийские военные жандармы, а вперед, по ходу движения двуколки, где стояли солдаты оцепления, которые еще просто не успели разобраться в том, что происходит.