Сергей Магомет - Человек-пистолет, или Ком Страница 4

— Бывают случаи, когда со старшей сестры перекидываются на младшую. Ты это учти, — серьезно посоветовала Оленька.

— Помолчи, — сказал я и полез к ней под свитер.

— Ты так хорошо осведомлен о женских эрогенных зонах!

— Ну…

— Но я тоже кое-что знаю о мужских!

— Откуда это? — вырвалось у меня, но она не восприняла мое восклицание как насмешку.

— Скажи, милый, — прошептала она, — я хоть немножко кажусь тебе сейчас интересней, чем тогда на даче, или опять все дело только в том, что, как говорится, нет некрасивых женщин, а есть мало водки?

— Что за глупости, — вздохнул я.

— Я хочу быть тебе интересной! Честное слово, очень хочу! Ты знаешь, Саша принес мне такую книгу…

— Сэшеа? — удивился я. — Когда это он успел?

— Он как-то завел об этом разговор. О сексе. И я сама его попросила достать мне что-нибудь такое — по искусству любви.

— Может быть, он надеялся…

— Ты думаешь, что он… Нет, он опоздал! У меня ведь уже был ты. После того раза, понимаешь?

— Ну конечно.

— Правда, я тогда была тебе совсем неинтересна…

— Ну конечно… То есть я не это хотел сказать! — спохватился я.

— Нет, так оно и было! — Оленька смущенно уткнулась лицом в мое плечо. — Но теперь я совсем другая!.. Как бы я хотела это тебе доказать!

— Это сложный вопрос…

— О нет! О нет!

Поначалу я шалил, но потом, должно быть, так увлекся, что уже не понимал, действую ли в шутку или всерьез.

— О, как ты… — бормотала Оленька, едва сдерживая свой любовный экстаз. — Подожди!.. Ты хочешь прямо здесь? Я очень хочу, милый, но не могу здесь. Давай, у меня дома? Там будет очень хорошо. Давай?.. Ну, не будь таким сумасшедшим, милый! Мы же не одни!

Я выглянул из нашего укрытия и увидел, что в машинный зал снова начинает собираться народ; пробуждались также и «расслабившиеся».

— Вот видишь, глупенький, здесь нельзя, а дома можно, — торопливо говорила Оленька, приводя себя в порядок. — Расстегнул мне лифчик, сумасшедший! Что теперь делать

— Застегнуть.

— Сумасшедший, я сама!.. Ты только скажи: мы договорились? Ты не сбежишь от меня, как тогда на даче?

Сложив руки на груди, чтобы поддержать лифчик, Оленька выскочила из машинного зала.

— Где народ? — громко вопрошал комсорг, раскладывая на столе свои бумаги. — Подсаживайтесь поближе! Комсомольцы! Где комсомольцы?..

Я поудобнее устроился на стуле, подальше от мельтешившего комсорга, и прикрыл глаза. Мне было тепло и хорошо. Народ неторопливо подтягивался на собрание.

— Спишь? — раздался у меня над ухом голос Сэшеа. — Тебе жизнь обгаживают, а ты спишь! — Он обращался ко мне таким тоном, каким обращаются к товарищу по несчастью.

— Я притворяюсь, — лениво отозвался я, приоткрыв один глаз; я чувствовал себя замечательно.

— А это, между прочим, отличная мысль! — тут же подхватил Сэшеа, подсаживаясь со своим стулом ко мне. — Это что — метод? Притворяться, затаиться, чтобы выстоять? Надеть на себя маску? Ты хочешь сказать, что сознательно этим пользуешься? В этом есть нечто самурайское…

Я не возражал. Сэшеа вздохнул.

— Что — и тебе делалось? Что, Фюрер?

— Черт с ним.

— Жизнь не такая простая штука, если не хочешь юлить перед подлецами, правда? — сказал Сэшеа, которому показалось, что я расстроен.

— Истинная правда.

Все-таки после спирта вид у меня был, надо полагать, довольно беспечный, и Сэшеа подозрительно ко мне приглядывался.

— Товарищи комсомольцы, — начал между тем комсорг, — сегодняшнее собрание у нас необычное, потому что мы собрались в знаменательный день… — Кажется, он и сам толком не понимал, зачем ему потребовалось собирать это собрание, но логика подсказывала, что в знаменательный день он обязан это сделать. Но не голосовать же за одобрение или неодобрение политики партии?.. Впрочем, как обычно, комсорга никто не слушал.

— Нам нужно серьезно поговорить! — дернул меня за рукав Сэшеа. По-видимому, он был настроен продолжать тот идиотский разговор на лестничной площадке, прерванный появлением Фюрера. Я невольно улыбнулся.

— Если бы ты знал, в чем дело, у тебя бы сразу пропала охота ухмыляться! — обиделся Сэшеа.

— Что-то я перестал тебя понимать, — сказал я.

— Я уже говорил, что, может быть, это и лучше для тебя — не понимать. Продолжать делать вид, что ты ничего не понимаешь и не знаешь… — Сэшеа многозначительно приумолк, но, видя, что я тоже молчу, продолжал:

— Я ведь не желаю тебе зла. Всякое может случиться.

— Да что именно может случиться? Скажешь ты или нет?

— Всякое… — повторил он. — Я вообще тебя должен предупредить, старик, что теперь опасно даже быть моим другом. Так что ты прежде подумай!

— Ты просто, старик, расскажи, в чем дело, — посоветовал я.

Сэшеа наклонился к самому моему уху.

— Я, кажется, основательно влип, — сообщил он. — Влип, как дурак… Я не хочу впутывать тебя. Мне достаточно, если ты только пообещаешь, что, когда мне будет совсем худо, ты не бросишь меня одного!

— Что же обещать, — удивился я, — если я даже не понимаю, о чем речь?

— Ты только пообещай! Пообещай! — трагически шептал Сэшеа.

— А что именно может случиться?

— Да говорю: все что угодно!.. Может быть, меня… придут убивать…

— Так уж и убивать? — недоверчиво хмыкнул я. — За что же?

— За национальный вопрос, — выдохнул мой друг. — За что?!

— Потише нельзя, товарищи? — недовольно крикнул комсорг.

— А что решаем? — крикнул я в ответ.

— Сегодня, когда взгляды всех советских людей прикованы к Кремлевскому Дворцу съездов, — забубнил комсорг, — где начал свою работу очередной исторический…

— Ты меня слушаешь? — снова дернул меня Сэшеа.

— Конечно… Ты начал рассказывать, как влип…

— Так вот. Когда мы только начали работать, черт меня дернул пройтись по поводу сионистского лобби, — зашептал он, — и по поводу того, что ОНИ повсеместно захватывают власть.

— А с чего ты взял про лобби?

— Это же всем известно.

— Мне неизвестно.

— Так это тебе! — проворчал Сэшеа. — Это не значит — всем!

Я пристально посмотрел на друга: он говорил совершенно серьезно. Вот так люди сходят с ума. Шиза косит наши ряды, как говорится.

— Обо всем этом ты должен рассказать доктору, — сказал я.

— Очень остроумно!.. А ты хотя бы что-нибудь о масонах знаешь?

— А ты?

— Если бы я знал, то уже не сидел бы здесь с тобой… Но это неважно. Давай рассуждать логически. Как, по-твоему, мы с тобой ребята неглупые, талантливые?

— Без сомнения.

— Может быть, мы даже гении!

— Всё может быть.

— Ну?..

— Что ну?

— Кто, по-твоему, засунул нас с тобой в эту жопу?

— Они? — спросил я.

— Они, — кивнул он. — «Пятая колонна».

— Понятно… Поэтому жизнь для тебя потеряла смысл.

— Дошло наконец? — усмехнулся Сэшеа. — Ограниченность, в которой мы с тобой бьемся, отнюдь не случайное стечение обстоятельств.

— Все-таки, при чем здесь ты?

— Очень просто. Кто-то донес на меня Фюреру, что я назвал его жидом. Он мне этого не простит. ОНИ мне этого не простят. Хотя, я тебе честно скажу, насчет жида я без умысла сболтнул, я против них ничего не имею. Я вообще всегда был интернационалистом! У меня даже друг детства был еврей! Очень хороший человек. Я ведь и в школе, и в институте… — сбивчиво, словно оправдываясь, забормотал Сэшеа. — Ты меня знаешь…

— Погоди, — остановил я его, — так, по-твоему, Фюрер — еврей?!

— Яснее ясного. Махровый. Достаточно только на него посмотреть…

— Ерунда! Эдак, по-твоему, и я вдруг окажусь евреем!

— Нет… Ты — нет…

Но в голосе Сэшеа не было уверенности.

— А может быть, все-таки да? — усмехнулся я.

— Нет-нет, — почти в ужасе зашептал мой друг, — мы с тобой совсем другие! Мы простые ребята, мы лопухи, мы что есть, то и говорим, мы…

Тут комсомольское собрание закончилось, а я даже не заметил, когда и за что мы проголосовали. Народ начал расходиться из машинного зала. Поднялись и мы с Сэшеа.

— Единственное, что меня может спасти, — поспешно договаривал он, — это поскорее уволиться отсюда. Отпустят ли только раньше положенной отработки?

— Не переживай. Если за полтора года ничего с тобой не случилось, то и теперь не случится. Никому ты не нужен.

— Э, ты не знаешь еще, что такое у них настоящее коварство и мстительность! Допустим, что физически они меня не тронут. Но уж морально постараются уничтожить. Здесь у них очень изощренная механика. Начинают как будто с мелочей — якобы, например, контролируют твою дисциплину, а на самом деле убивают в тебе человеческое достоинство! Ты опаздываешь из-за транспорта на работу или не спросясь выходишь в туалет, и тебя, взрослого человека, вынуждают кривляться, искать каких-то немыслимых уважительных причин, делают из тебя вечного шута…