Охота на крокодила - Эдуард Юрьевич Власов Страница 22

– Пьеса Горького «На дне», – сострил я.

– Какое там «На дне»? – вполне серьезно оборвал меня Ганин. – Ты, Такуя, в море так не шути! «На дне»!.. Это не дно, а вторая палуба! А про дно забудь, пока мы плывем!

– Ладно, сенсей, не кипятись, – попытался я сымитировать легкое раскаяние. – «Третья Балтика» на твоей второй палубе имеется?

– Сейчас проверим.

Ганин принялся изучать этикетки на пустых и полупустых бутылках.

Я же присел за ближайший столик, за которым красный от выпитого дедушка-японец настойчиво уговаривал полнотелую русскую блондинку средних лет:

– Вот, давай, Маша, песня такой петь! Русский песня!

– Лена я, дедуль, – ласково поправила она его.

– Нет, Маша, Маша! – настаивал на своем упорный ветеран. – Лагерь мой знаешь?

– Лагерь? – деланно удивилась Лена. – Пионерский, что ли? «Артек»? Ты что, у нас в «Артеке», что ли, был?

– Лагерь большой. Зона еще называется. Там Маша медсестра был! Твой тоже Маша! Лицо одинаковый! И задница!

– Ладно, пускай я буду Машей, – согласилась блондинка и, чуть повернувшись, осторожно покосилась на свою поясницу.

– У тебя сапоги красивые, – заявил старик.

– Да разве ж это сапоги? Это туфли, дедуль! – с удивлением посмотрела теперь женщина на свои полные ноги.

– Сапоги красивые! Я… Моя… Мне валенки был! Зима, холодно, мороз страшный, прямо как комендант! Я валенки! Мне валенки! Да! Пешком туда-сюда, снег громкий трещит, как пулемет!

– Дедуль, ну его, этот твой «Артек»! – отмахнулась Лена. – Холодный он у тебя какой-то, будто и не в Крыму. Давай лучше песню петь, чем про пулемет-то трещать!

– Песня давай! – на раз согласился переменить тему ганинский ветеран. – Песня русский красивый. Как Маша, как русский баба. И грустный тоже, как Маша… Зачем весь русский песня грустный такой? Печальный такой? Зачем?

– Ты чего, дедуль? – возмутилась патриотически настроенная обладательница впечатлившего дедулю нижнего торса. – Чего это «все»? У нас не все песни грустные!

– Весь грустный!

– Нет, не все! Веселые тоже есть!

– Весь! – не сдавался дедушка. – Какой не грустный? Скажи, Маша! А? Какой русский песня не грустный?

– Ну… «Калинка-малинка моя», например… – робко предложила Лена-Маша. – Веселая песня…

– «Калинка» веселый?!

– Конечно!

– «Спать положите вы меня» веселый?!

– Ну…

– Хозяин устал, силы нет совсем! Спать хочет! На траве хочет! Земля холодный! На земле спит! Футон под тело не кладет! Это твоя веселый песня? Утром встать не сможет! Этот… заусенец… Нет, черт… Как он?.. Запоясница, что ли? Запоясница болеть станет!

– Ну другие есть веселые.

– Нету! Вся песня грустный! То ямщик русский умер, то ворона черная прилетела, то березка сломали! То он ей цветы купил, а она на паровозе в город уехала! Некультурная женщина!

– Чего? Какой паровоз?

– Уехала она от него! Песня грустный тоже! Новый! В лагере не пели. В караоке в японский везде теперь есть. Раньше не был, сейчас много есть… Я знаю русский песня! Она красивый был, но злой, как начальник лагеря! А он, дурак собачий, ей розы купил! Цветок дорогой! Миллион красные розы купил! Где деньги взял?

– А-а-а… Ну есть у нас такая песня, знаю. «Миллион алых роз» называется, Пугачиха пела давно уже. Неновая песня, дедушка… А ты-то сам какую песню со мной петь хотел?

– Грустный, Маша. Весь песня грустный. Я грустный хотел. Очень грустный.

– Да какую грустную-то?

– «На па-дзи-ти-ю дэ-бу-си-ка пра-ба-дзя-ра бай-тя…» – затянул козлиным голосом японский ветеран, как ни странно, абсолютно точно выводя мелодию своим пенсионерским фальцетом.

– Вы чего тоску тут развели?

Над нашей русско-японской компанией поднялась голова закончившего свою смену Лехи-Летехи Майорова.

– Давайте что-нибудь повеселее!

– Гармонь давай! – закричал один из японцев, указывая на стоящий неподалеку баян.

– На гармони не могу, – признался Летеха. – Была бы гитара вот, тогда я бы смог…

– А давайте я подыграю! – неожиданно предложил Ганин, раздобывший где-то три покрытые ночной хрустальной росой бутылки с «Третьей Балтикой» и теперь выставлявший их передо мной.

Я с искренним удивлением посмотрел на сенсея и взял открывалку.

– Ты что, Ганин, на аккордеоне играешь?

– Это баян, Такуя, – поправил меня Ганин, подставляя стакан под холодную янтарную струю. – А играю я много на чем. Не только на твоих стальных нервах. И не только на баяне. Ты еще всех моих талантов не знаешь.

Он изрядно отхлебнул пива, сел на стул, поставил на крепкие бедра блестящий баян, продел руки через лямки и строго посмотрел на импровизированный интернациональный хор.

– Что играть-то?

– Что-нибудь задорно-патриотическое, – попросил Летеха. – А я тебе тихонько подпою.

Ганин на секунду задумался, тряхнул буйной головушкой, ударил по кнопкам и бодро – и, главное, в тональность – затянул неплохо поставленным тенорком:

– «Над границей тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят. У высоких берегов Амура часовые родины стоят…»

Летеха с радостью подхватил, и теперь давно знакомую мне от Ганина советскую песню выводил полупрофессиональный дуэт:

– «Там врагу заслон поставлен прочный, там стоит, отважен и силен, у границ земли дальневосточной броневой ударный батальон».

На следующем куплете пели уже несколько русских и японских голосов вместе, но тон задавал по-прежнему голосистый Ганин.

– «Там живут, и песня в том порука, нерушимой крепкою семьей три танкиста, три веселых друга – экипаж машины боевой!»

Затем было спето про то, что «на траву легла роса густая» и про то, как «в эту ночь решили самураи перейти границу у реки», хотя Ганин, как я отметил своим тренированным ухом, ехидно пропел не «у», а «вдоль». Но особенно смачным получился в исполнении русско-японского хора следующий куплет, в текст которого веселый Ганин внес некоторые коррективы.

– «Но Рихард Зорге доложил все точно, и пошел, командою взметен…»

Затем пьяненькие японские ветераны самозабвенно спели про то, как «летели наземь самураи под напором стали и огня», а завершилось все экспрессивной кодой про разбитых врагов и, опять же, троих веселых друзей. Сенсей, правда, почему-то не стал вставлять свой излюбленный текст про Хаима-пулеметчика, но песня от этого хуже не стала.

Музыкальная самодеятельность оказалась куда сильнее катовских пассажей про японско-российские связи в историческом контексте. Ганин продолжал играть старые полузабытые песни советских времен, собравшиеся ему недружно подпевали и вели между тем застольные разговоры.

– Я теперь живу хорошо, – признавался у меня за правым плечом подвыпивший японский ветеран своему русскому соседу. – Кварцер большой у меня есть мой, комната – два, ванна – одна, уборная есть внутри. Бумага там мягкий, белый, как вата. Газета не надо совсем! Уборная чистый всегда. Кварцер чистый. Баба моет всегда, поэтому чистый.

– Какой кварцер? – искренне не понимал его русский визави. – Карцер, что ли?

– Кварцер мой! Жизнь там моя ходит!

– Квартира?.. Ты что, дедуль, в лагере из карцера не вылезал, да? Большой у вас карцер был?

– Большой, да. Кварцер теперь мой большой. Печка – два есть, погреб белый, дверь красивая. Ток только дорогой.

– Погреб? Подвал, что ли?

– Погреб вниз, да? А мой погреб вниз не надо, лестница не надо! Наверх – погреб. Где кухня есть. Кухня, понятно? Там и погреб высокий есть. Белый. Пиво всегда холодный. Мясо лежит, рыба пахнет хорошо. Погреб мой.

– Холодильник, что ли? – догадался русский.

– Холодно – да, там, погреб холодный. А комната – нет. Тепло есть. Кварцер мой теплый. Печка хороший, керосин не пахнет.

– Жена-то твоя что делает, дедушка?

– Жена? – не понял ветеран.

– Ну жена, да… Ну, супруга…

– Упруга?

– Ну… Баба твоя что делает?

– А, баба! Мадама мой? Баба моя тэрэби смотрит.

– Тэрэби – это что такое? Тоже типа погреба, что ли?

– Ящик такой, стекло напереди. В лагере совсем не было. Деньги стоит дорого. Раньше совсем не был.

– А-а, телевизор!.. А дети? Дети есть у тебя?

– Дети – большой давно! Сын – сенсей, в универституте работает.

– В институте, что ли?

– Чего?

– Где работает, спрашиваю? В университете? В институте?

– Да, в универституте, учит там, да… Дочка – врач, собака-кошка лечит.

– Ветеринар?

– Да, ветеран я! Ваши