Охота на крокодила - Эдуард Юрьевич Власов Страница 23

Радостный дедушка извлек изо рта белоснежную вставную челюсть.

– Мой зубы падать все. Давно. Когда в Саппоро Олимпик-игра была. Зимой играл, да. Новый купил. Ненастоящий, зато дорогой. Смотри! Белый зубы, как русский подушка!

– А пенсия у тебя большая, дед? – поинтересовался русский.

– Пенсионер я, да!

– Пенсия большая, спрашиваю?

– Пенсионер я. Ветеран тоже.

– Пенсия какая? Сколько денег? В месяц сколько?

– Денег? Деньги есть! Теперь Япония карточки нет. Раньше Япония карточки были, как в Сорене.

– Где-где?

– В Сорене. Сорен – это японский язык Советский Союз называл так, пока Горбачев не сломал сорен.

– Да, Горбачев, он…

– Зато Япония теперь в лавке товару много. Лавка большая. Продавец нет совсем. Товару много! Место большое! Тачка возьмешь, катаешь сколько хочешь, товару много кладешь. Тачка легко идет, колесо четыре! Мой лагерь тачка колесо один. Японский лавка колесо четыре! Едет сама! В тачка все положишь – промтовары, паек тоже… Потом обратно положишь, а то дорогой все. Так, катаешь чуть рис, молоко, картошку, потом обратно положишь. А то дорогой весь.

– А получаешь сколько в месяц? Почему ты себе еды-то купить не можешь?.. Пенсия какая, спрашиваю? В месяц сколько йен? Сто тысяч? Миллион?

– Какой миллион! Что ты! Японский начальник хрен миллион давать! Миллион! Куда миллион! Двадцать пять манов пенсионер я. На месяц двадцать пять, на год много есть. В Ванино ехать можно, в Гавайи тоже можно. Дорогой только Гавайи!.. Двадцать пять манов я пенсионер.

– Ман – это сколько? Десять тысяч, что ли?

Ветеран гордо достал из бумажника десятитысячную купюру.

– Вот ман! Один ман йен! Я пенсионер двадцать пять!

– Значит, две с половиной тысячи долларов имеешь в месяц. Некисло! – горько усмехнулся русский. – Батянька мой тоже две с полтиной имеет. Рублей только.

Старик указал на свою левую ногу.

– Когда мой палец от нога упал, бинт-вата надо был. Она Оля была. Всегда повязка свежая делал. Нитки тянула. Не больно было! Совсем! Нитки когда, не больно. А палец упал – больно! Черный был! Я портянка совсем не могу. Японский армия солдат портянки не был. Чулки был. Мой палец открываться всегда. А зима холод большой! Дальний Восток ведь – не Сибирь! Ванино далеко от Сибирь. Мороз сильный, злой, как вертухай – тулупья спина! Палец упал! Палец маленький, мороз – большой! Оля повязка делал, нитки тянул. Добрый Оля была.

– Оля?

– Ага, Оля-Оля!

– Медсестра, что ли?

– Сестра, да. Как баба. Глаза такой!

Дедушка два больших круга из указательных и больших пальцев.

– Синий глаза!

– Красивая была? – с пониманием спросил русский.

– Красивый, конечно! Русская сестра вся красивый! Как Ирина Роднина! Она в Саппоро на Олимпик-игра была! Красивый!

– Замужем была-то Оля твоя?

– Где был?

– Замужем. Ну, муж у нее был?

– Была-то, ага! Два мужа был! – радостно поведал дедушка. – Главврач и капитан. Сразу два мужа. Один работает, другой в барак идет. Красивый был!

– Кто? Главврач? Или капитан?

– Оля красивый! Главврач какой красивый?! Толстый был, как чушка! Спирт пил! Зеленка пил! Укол делать жопа мазать – тоже пил! Капитан тоже пил! Не зеленка – водка! Некрасивый! Весь пил!

– А Оля?

– Оля красивый! Грудь во!

Ветеран отставил свои руки от груди как минимум на метр.

– Как корова! Красивый! Я всегда страшно.

– Что? Боялся, что ли, Олю?

– Страшно! Моя баба грудь маленький.

Старик погладил себя по груди.

– Японский грудь дохлый. Оля грудь большой. Я страшно.

Глава 6

Наши пьяненькие дедушки еще долго не хотели отпускать новоявленного баяниста. Хмельные русские пассажиры тоже постоянно требовали от Ганина продолжения банкета, хотя по мере продвижения к полуночи ужин в корабельной столовой все меньше и меньше походил на официальное российско-японское мероприятие. Ветераны один за другим падали лицами на заляпанные вином и майонезом скатерти, так что Летеха довольно быстро оставил свои благородные потуги их поднимать и усаживать на стульях поудобнее, запрокидывая седые и лысые головы за тщедушные плечи. Скоро и сам он рухнул под ноги вяло терзавшего меха Ганина, после чего неутомимый сенсей быстренько сбацал нехитрую коду и кивнул мне на выход.

Ночь на корабле для меня в новинку не была: мы всем моим семейным кагалом каждый год ездим к дзюнкиной родне на Хонсю на пароме, поскольку так гораздо дешевле. Загружаешься в том же Отару или в Томакомаи вместе с машиной, ночь в пути, а утром выруливаешь уже где-нибудь под Сендаем и пилишь своим ходом. Но в этом случае паром идет вдоль берегов, так что вдали почти всегда различимы огни прибрежных городов и поселков, отчего на палубе ночью не так одиноко и тоскливо. Сейчас же у нас с Ганиным перед глазами стояла непроницаемая стена вязкой тьмы без малейших намеков на отсветы и блики. Лишь внизу у самого борта за счет светящихся на нижних палубах иллюминаторов можно было разглядеть маслянистые волны. Дальше же ни воды, ни неба видно не было, и создавалось впечатление, что наш пароход провалился в космическую черную дыру и особых перспектив выбраться из нее у нас с Ганиным нет.

– Уф-ф! – фыркнул он.

– Что, страшно? – подбодрил я самого себя.

– Да нет, чего тут страшного? – пожал плечами Ганин. – Просто я не играл уже сто лет. Руками туда-сюда водить подустал малость…

– Ну что, спать пойдем?

– Да, наверное…

Мы прошли на свой борт и встали напротив двери с поблескивающим на ней номером «217».

– Мальчики – налево, девочки – направо, – задумчиво произнес Ганин.

– Девочки спят давно, – заметил я. – Они еще вчера свое отработали. Так что остались одни безработные и беззаботные мальчики.

– Тогда спокойной тебе, Такуя, ночи, раз девочки спят давно, – ухмыльнулся сенсей.

– И тебе, Ганин, тоже, – кисло улыбнулся я ему в ответ и зашел к себе в каюту.

После двух многолюдных собраний, разбавленных дискуссией на политические темы и импровизированным концертом художественной самодеятельности, мое пристанище показалось мне тоскливым и мрачным. Я зажег свет, посмотрел на прикрытый пледом горный хребет из собственных пожитков и хотел было столкнуть их прямо на пол, чтобы не завершать затянувшуюся субботу тоскливой процедурой разбора вещей, но тут в дверь постучали.

Я с большим удовольствием оставил разглядывание своего барахла и дернул за ручку. На пороге стоял все тот же Ганин.

– Привет! Как сам? – спросил он своим коронным отрешенным тоном, как будто мы с ним не виделись несколько дней, а то и недель.

– Чего тебе надо, Ганин? Снотворное?

– Нет, Такуя, снотворным я как раз хочу с тобой поделиться. У меня в каюте в холодильнике четыре бутылки «Третьей Балтики» стоят. Ты не хочешь их на сон грядущий со мной разделить?

– А тебе одному много?

– Нет, в дневных условиях даже мало, но вот на ночь глядя пары пузырьков будет достаточно.

– Ну ладно, уговорил, – с удовольствием согласился я, еще раз посмотрел на свою «горбатую» койку, выключил свет и вышел вслед за другом.

Мы уселись за маленьким столиком в ганинской каюте и принялись за прохладный янтарный напиток, который сегодня сопровождал нас с ним весь вечер. Я обожаю такие вот минуты общения с моим другом, поскольку с ним не приходится напрягаться и выдумывать темы для беседы. Можно просто молчать или нести под пиво ахинею, не боясь последствий.

– Видишь, Такуя, я же тебе говорил, – сказал Ганин, вытирая салфеткой с губ тонкую белую пену. – Дедушки мои куда демократичнее, чем этот твой Като. Простые дедули.

– Согласен, Ганин, но только частично.

– Частично?

– Ты уже не маленький и сам прекрасно знаешь, что простота – она частенько хуже воровства.

– А сложность – кражи со взломом! – парировал Ганин. – Тебе что, этот Като действительно нравится?

– Как тебе сказать, Ганин…

– Ну ты, Такуя, приоткрой рот, напряги язык, набери в легкие воздуха побольше, губы разверни под нужным углом… Слова подходящие вспомни – и говори.

– А в глаз, Ганин?

– Лучше в бровь – не так сильно ударишься.

– Тебе бы все шутки шутить да байки травить. А мне вообще-то тут делом надо заниматься, а не «Балтику» с тобой глушить.

– Ты все про убийство этого матросика?