Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 2 Страница 41

— Но это невозможно, Энрике! — Санталья как-то по-старушечьи всплеснул тонкими руками. — Почему ты на это пошел? Они тебя пытали?..

— Нет, — Кошта вымученно улыбнулся, — этим бы они меня не взяли.

— Тогда чем же?

— Они показали мне фотографии моего брата Иларио…

— Но, насколько я помню, он погиб в авиакатастрофе.

— Он жив, как выяснилось. Мало того, работает в кубинской разведке.

— Шантаж, — прошептал Санталья. — Везде одно и то же… Но почему ты сразу не пришел ко мне?

— Человек слаб, сенатор, — Кошта прикусил губу. — Пытаешься обмануть себя, хочешь представить ситуацию не такой страшной, как она есть, говоришь себе, что все это было наваждением, дурным сном в метельную ночь, надеешься придумать что-нибудь спасительное, извернуться, выскользнуть…

— Но они взяли тебя в оборот?

— Сначала просто ходили по пятам.

— Зачем?

— Наверное, чтобы не забывал.

— А потом?

— Вчера вечером мне прямо напомнили о подписанном документе.

— Кто это был?

— Не знаю. Я впервые в жизни видел этого человека. Да и какая разница, кто он такой! Главное — ЧТО они хотят от меня. Это очень серьезно. Куда серьезнее, чем я мог себе представить.

— О чем ты говоришь?

— Я думаю, готовится государственный переворот…

— Ты уверен? — смуглый Санталья явственно побледнел.

— Человек, который вчера пришел ко мне, ясно дал понять, что в ближайшее время я должен буду возглавить новое правительство Колумбии, попросил составить список наиболее надежных с моей точки зрения представителей левого блока, которые могли бы войти в кабинет министров и, кроме того, сказал, что в один из банков на мое имя переведена определенная сумма денег на, как он выразился, «организационные расходы»…

— О какой сумме речь?

— О колоссальной. Порядка семидесяти миллионов американских долларов.

— Пресвятая дева Мария! — Санталья перекрестился.

— В общем, все… — Кошта вытащил из кармана белого пиджака пачку сигарет и, не спрашивая разрешения хозяина, закурил.

— Ну что ж… Почему ты не пришел ко мне раньше, я понял. А теперь мне хотелось бы понять, почему ты пришел именно ко мне?

— Мне нужен ваш совет, ваше мудрое слово. Я знаю, вы — мой политический противник. Но я всегда уважал вас за честность и последовательность. Вы — мой соотечественник и патриот. Наконец, вы юрист. Скажите, как я должен поступить, и я последую вашему совету.

— Даже если это будет приговор? — тихо спросил Санталья.

— Самый суровый приговор я уже себе вынес, — прошептал Кошта. — Ничего страшнее моего падения быть не может. Я готов в любую минуту уйти из жизни. Единственное, что меня удерживает, — это тревога за судьбу страны. Я не могу умереть прежде, чем мы предотвратим угрозу…

— Ты — честный человек, Энрике.

— Мне не нужны утешения, — жестко ответил Кошта. — Я трус. Но я достаточно взрослый мужчина, чтобы ответить за свои грехи и перед людьми, и перед Богом. Скажите лучше, что надо сделать?

— Я помогу тебе, Энрике, — очень тихо, словно разговаривая сам с собой, произнес старик. — И первое, что я обязан тебе сказать, — это предостеречь тебя от опрометчивых шагов. В интересах национальной безопасности ты должен жить. Никаких жестов! Никаких необратимых поступков. Ни-ка-ких! Как председатель комиссии конгресса по иностранным делам и обороне, я запрещаю тебе. Ты еще будешь нам очень нужен, когда мы начнем распутывать клубок этого дьявольского заговора. Ты меня понял, Энрике?

— Да.

— Слушай дальше. Сейчас, не выходя отсюда, ты напишешь мне все, что рассказал, но четко, точно, со всеми подробностями, датами, именами, и этот документ станет твоей охранной грамотой на то время, пока мы разберемся во всем этом. Предоставь мне такую возможность, а пока — живи как живешь. О нашем разговоре — никому ни слова. И помни: что бы ни случилось, ты выполнил свой долг гражданина. Не терзай себя: Бог создал нас слабыми, но Он же укрепляет дух кающихся. И ты теперь снова силен, Энрике. Держись.

Кошта вскочил, порывисто схватил сухую кисть старика и припал к ней.

Санталья отнял руку и усмехнулся.

— И все-таки есть нечто, чего я тебе не прощу, пока буду жив.

Энрике вскинулся:

— Что?

— Ты не должен был ломать мою сиесту…

34

ПНР. Лодзь

7–8 января 1978 года

Я стояла с разинутым ртом, не в силах выдавить из себя хоть какой-нибудь членораздельный звук. Выражение «хлопать варежкой», которое я всегда считала студенческим вульгаризмом, буквально поразило меня в этот момент своей убийственной, жизненной точностью.

Пауза продолжалась недолго, буквально несколько секунд, за которые, правда, я успела предположить все на свете, включая самое худшее. Офицер тоже был порядком озадачен и уже, видимо, собирался что-то спросить, когда в проеме двери неслышно возникла хрупкая женская фигурка в толстом вязаном свитере, ворот которого скрывал нижнюю часть лица. Женщина что-то сказала офицеру, и тот, понимающе кивнув, исчез.

Она окинула меня очень цепким, внимательным взглядом, после чего, не говоря ни слова, уверенно и властно взяла за руку и потянула в дом, мимо какой-то мебели, разномастных стульев, огромного плетеного сундука-короба, вверх по скрипучей деревянной лестнице…

В этом доме было как-то неестественно тепло. Не жарко, не душно, что можно было бы понять, принимая во внимание разбушевавшуюся на дворе метель, а именно тепло. Все тревоги, опасения, немые вопросы, терзавшие меня на пороге, постепенно оттаивали и неслышно стекали вместе с наледью на рукавах пальто вниз, на яркие пестрые домотканые половики, которыми были устланы полы этого теплого дома.

Женщина ввела меня в небольшую комнату, закрыла дверь на ключ и начала деловито стаскивать с меня одежду. Не сопротивляясь, ничего не говоря, обалдев от этой деловитости, я наблюдала за ее действиями как бы со стороны. Во мне не возникало даже намека на желание спрашивать ее о чем бы то ни было. Да и о чем, собственно? В конце концов, она все делала правильно: замерзшую гостью с безумными слипающимися глазами надо вначале освободить от грязных вещей, потом наполнить ванну, дать ей хотя бы час, чтобы привести себя в порядок, потом обязательно накормить. Верхом благородства с ее стороны была бы чистая постель, задернутые шторы и тишина, в которой можно забыть обо всем на свете и отоспаться за все сразу…

Очевидно, наши с ней взгляды на сей счет были совершенно тождественны. Во всяком случае, уже через полтора часа, отмытая, в чистом белье, благоухающая шампунем и закутанная в необъятный стеганый халат времен третьего раздела Польши, я стремительно и, должно быть, не слишком эстетично поглощала горячее содержимое глубокой фаянсовой миски — что-то невообразимо вкусное из картошки, мяса и вареной фасоли. По-прежнему не произнося ни слова, женщина смотрела на меня с выражением, представлявшим собой некую смесь сострадания, удивления и понимания. Это был хороший, по-женски добрый взгляд — не изучающий, не стремящийся проникнуть куда-то вглубь меня, а мягкий, касательный… Мне не нужно было поднимать голову от тарелки, чтобы убедиться в этом; я его чувствовала…

Дождавшись, пока я осушу до дна литровую кружку теплого молока, женщина коротким кивком ответила на мой благодарный взгляд (такой бывает у собаки, которую после бесконечных мытарств по ледяным подворотням и злобных пинков неожиданно отогреет и накормит сердобольный член Общества защиты животных), почти бесшумно собрала посуду, встала, отомкнула дверь и, уже выходя за порог, впервые открыла рот и сказала:

— Спать.

…Проснувшись, я минут двадцать не вставала и, закинув руки за голову, пыталась восстановить порядок событий, приведший меня в эту роскошную постель с пуховой периной. Окно было плотно зашторено, тишина стояла гробовая, нетленное изделие умельцев II Московского часового завода, которое я нащупала у цоколя холодной ночной лампы, не подавало признаков жизни. Ответив себе на вопросы «что было?» и «где я?», я пыталась хотя бы приблизительно представить себе, как долго держал меня Морфей в своих сладких объятиях…

Дверь открылась почти бесшумно. Вероятно, не будь этой острой струи света, полоснувшей меня по глазам, я и не заметила бы, что в комнате есть еще кто-то.

Она присела на краешек кровати и включила лампу у моего изголовья.

— Как вы? — голос был очень мягкий, словно пальцы сиделки, привыкшей ухаживать за тяжелобольными.

— Спасибо. Все хорошо.

— Выспались?

— Кажется, да.

— Хотите чего-нибудь?

— Нет.

— Принести вам поесть? — по-русски она говорила почти без акцента. Только то, как она произнесла последнее слово — «поешьть» — выдавало в Марии полячку.