Эван Хантер - Молодые дикари Страница 17

Разносчик и Майк Бартон вошли в кабинет одновременно. Бартон был высоким, плечистым, с широкой грудью и скорее походил на водителя грузовика, чем на репортера. У него были толстые губы, внимание к ним привлекали густые черные усики, которые выглядели словно пятно типографской краски под носом. Войдя, он тут же протянул руку.

— Мистер Белл? — спросил он.

— Здравствуйте, — сказал Хэнк и пожал ему руку. — Ефраим Холмз, начальник бюро. Ефраим, мистер Бартон.

— Мы знакомы, — сухо сказал Холмз.

— Что у вас на уме, мистер Бартон? — спросил Хэнк.

— Хороший вопрос, — улыбаясь, ответил Бартон. Когда он улыбался, его зубы на фоне черных усиков сверкали белизной, а его темнокарие глаза на широком лице, казалось, светились острыми лучиками.

— Что на уме у всех в эти дни? — продолжал Бартон.

Хэнк развернул свой бутерброд и начал жевать.

— Ну, я не правомочен говорить за всех. Только за себя.

— А что у вас на уме? — спросил Бартон.

— Дело Морреза.

— То же самое и у меня на уме, мистер Белл. Поэтому я и пришел. Вы читали нашу газету за последнее время?

— Простите, — ответил Хэнк, — но я не читаю бульварных газет.

— Снобизм государственного служащего?

— Ничуть. Просто у меня никогда не было такой привычки.

— Между прочим, НАША бульварная газета — довольно хорошее издание, — сказал Бартон.

— Ваша газета смердит, — решительно заявил Холмз, — это дешевая, сенсационная, желтая, бульварная газета, которая прикрывается знаменем либерализма, чтобы продать лишние экземпляры и заполучить больше заказчиков на публикацию рекламы. Что вам здесь нужно?

— Я пришел поговорить с мистером Беллом, — ответил Бартон, мрачно насупив брови.

— Я начальник бюро, — сказал Холмз, принимая брошенный вызов. — Я имею право слышать все, что вы собираетесь сказать мистеру Беллу.

— Хорошо, — ответил Бартон. — В каком сейчас состоянии ваше дело? Вы думаете, их осудят?

— Я поддерживаю обвинение по делу о предумышленном убийстве, — ответил Хэнк. — Это то, о чем говорится в обвинительном акте.

— Ваше отношение к истории, которую они состряпали, что Моррез с ножом напал на них?

— Пока я еще не до конца расследовал это обстоятельство.

— Когда вы планируете начать расследование?

— Боюсь, что это мое личное дело, мистер Бартон.

— Я думал, что вы слуга народа.

— Так оно и есть.

— В таком случае, это и общественное дело.

— Если бы народ был способен судить, то я, возможно, согласился бы с вами, мистер Бартон. К сожалению, народ не изучал юриспруденции, а я изучал, и я буду расследовать и готовить дело так, как считаю правильным.

— Независимо от того, чего хочет народ?

— Что вы имеете в виду?

— Народ хочет, чтобы эти трое ребят умерли на электрическом стуле. Я это знаю, и вы тоже знаете это.

— Вы хотели бы, мистер Бартон, чтобы завтра я лично препроводил их в тюрьму «Синг-Синг» и включил рубильник электрического стула? Они имеют право на справедливый суд.

— Но в этом деле есть только одна справедливость, и это очевидно каждому. Они хладнокровно убили слепого парня. Народ требует возмездия.

— Вы говорите за народ или за себя?

— Я говорю и за народ, и за себя.

— Из вас получился бы хороший главарь линчующей толпы, мистер Бартон, — сказал Хэнк. — Я все еще не пойму, зачем вы сюда пришли?

— Узнать, как вы относитесь к этому делу.

— Это не первое дело об убийстве, которое мне когда-либо приходилось вести. Я отношусь к нему так же, как я относился ко всякому другому делу. Я намерен выполнять свои обязанности как можно лучше.

— И в эти обязанности входит отправка убийц на электрический стул?

— В эти обязанности входит преследование судебным порядком виновных в предумышленном убийстве. Я не выношу приговора. Если присяжные признают ребят виновными, судья Самалсон вынесет приговор.

— В деле о предумышленном убийстве смертный приговор является обязательной мерой, и вы знаете об этом.

— Верно.

— Таким образом, если вам удастся доказать, что это было предумышленное убийство, вы сумеете послать этих ребят на электрический стул.

— Присяжные заседатели могут просить и добиться смягчения приговора, и в этом случае смертный приговор может быть заменен пожизненным заключением. Такие случаи бывали и раньше.

— Это вы и попытаетесь сделать? Пожизненное заключение?

— Этот вопрос исключается! — рявкнул Холмз. — Не отвечай на него, Хэнк!

— Позвольте разъяснить вам, мистер Бартон, — сказал Хэнк. — В этом деле я буду добиваться обвинительного приговора. Я представлю присяжным заседателям и суду факты так, как я их понимаю. Присяжные заседатели решат, являются ли эти факты достаточными для того, чтобы вне всякого сомнения прийти к заключению, что было совершено предумышленное убийство. Моя работа заключается не в том, чтобы искать мщения или возмездия. Моя работа заключается в том, чтобы показать: было совершено преступление против народа округа, и подсудимые, которых я преследую судебным порядком, виновны в этом преступлении.

— Другими словами, вам безразлично, умрут они или нет?

— Я буду поддерживать обвинение...

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Он не заслуживает ответа.

— В чем дело, Белл? Вы боитесь смертной казни?

— С тех пор, как я стал прокурором, я послал на электрический стул семь человек, — ответил Хэнк.

— Вы когда-нибудь посылали на электрический стул ребят?

— Нет, мне никогда не приходилось вести дело об убийстве, в которое были бы вовлечены ребята такого возраста.

— Понимаю, — Бартон помолчал. — Когда-нибудь слышали о девушке по имени Мэри О'Брайан, мистер Белл?

Секунду Хэнк был в нерешительности. Холмз поймал его взгляд.

— Да, — ответил он.

— Я разговаривал с ней вчера. Из этого разговора я понял, что вы флиртовали, когда оба были подростками.

— Я думаю, что вам лучше уйти, мистер Бартон.

— Не является ли Мэри О'Брайан — в настоящее время Мэри Ди Пэйс — причиной вашего нежелания...

— Убирайтесь вон, Бартон!

— ...вести дело так, как того хочет народ?

— Вы хотите, чтобы я вышвырнул вас отсюда, Бартон?

— Для этого потребовался бы человек посильнее, чем вы, — ответил Бартон и усмехнулся. — Но я все равно ухожу. Не пропустите завтрашнюю газету. От нее у вас волосы встанут дыбом.

— Сукин сын, — сказал ему вслед Холмз.

В этот день после полудня, Хэнк пошел к Мэри. Он позвонил ей из кабинета, чтобы предупредить о своем приходе, и она ответила, что после трех будет его ждать.

На улице безумно жарко. «В мире нет места более жаркого, чем Гарлем, — подумал он. — Назовите такое место, и все равно Гарлем будет жарче, потому что Гарлем — это огромный бетонный гроб, и ничто не шевелится в этом гробу, в нем нет ни малейшего дуновения ветерка. В июле и августе...

В июле...

Он вспомнил празднование Дня независимости в Гарлеме 4 июля, когда ему было восемь лет. Тогда еще не существовало закона, запрещавшего фейерверки. Они с матерью сидели у окна в квартире на шестом этаже и глядели на улицу, слушая, как взрывались пороховые хлопушки и шашки, наблюдая за возбуждением, царившим внизу на улице. В гостиной его отец слушал по радио транслируемую со стадиона «Янкиз» игру в бейсбол.

В шесть часов мать Хэнка обнаружила, что у них нет хлеба. Отец, поглощенный нависшей угрозой проигрыша команды «Уайт Сокс», не мог оторваться от радио.

— Сходи вниз, Генри, — сказала мать. — Я послежу за тобой из окна.

Он взял деньги на хлеб и сбежал по лестнице. Бакалейный магазин (единственный на этой улице, который все еще был открыт) находился через три двери от их подъезда. Шум и возбуждение на улице ошеломили его. С широко открытыми глазами он подошел к бакалейному магазину, купил хлеб и стал возвращаться домой, когда ребята постарше окружили его.

Вначале он подумал, что это игра, но, увидев в их руках горящие куски веревок, сразу понял: это не игра, зажженными веревками они поджигают запалы хлопушек. И вдруг у него под ногами и над головой раздались взрывы. Он хотел убежать от них и избавиться от сотрясавшего его всепоглощающего страха, но ребята не выпускали из кольца, не давали ему вырваться из круга красных и желтых взрывов, не давали убежать от страха и огня. Он пытался кричать, но голос его тонул в ужасном грохоте взрывов и в запахе пороха. Высоко над ним слышался вопль матери: «Генри! ОСТАВЬТЕ ЕГО! Генри!», а он в диком ужасе пронзительно визжал, в то время как вокруг него рвались пороховые хлопушки.

Его отец вылетел из дома, как сумасшедший, и с такой силой ударил первого попавшегося на его пути мальчишку, что тот растянулся на мостовой. Он схватил сына и взбежал с ним по лестнице, а Хэнк так вцепился в буханку хлеба, что превратил ее в бесформенную массу. Дома его мать негодовала: «Я не должна была его посылать. Надо было тебе слушать этот проклятый бейсбол! Я знала, что ему не надо было выходить сегодня на улицу. Я знала это! Я не должна была посылать его».