Анатолий Соболев - Грозовая степь Страница 10

- Не пугайте, - ответил отец.

- Боюсь, с партбилетом придется расстаться.

- Это... за что? - медленно, страшно медленно спросил отец и приподнялся на кровати. Кровь отлила с его лица. - Какая-то сволочь подожгла райком, а я билет выложить?! Вы что... с ума посходили?

- Но-но, поосторожней, выбирай выражения, - просипел другой дядька, толстый и молчавший до этого.

Воротник тугой петлей захлестнул его багровую, налитую кровью шею. Я подумал, как бы он ненароком не удушился.

- Тут истерикой не возьмешь, - сказал он. - И не сволочись. Если у нас в каждом районе райкомы гореть будут, что же останется?

- Люди.

- Вон ты как! Значит, вины за собой не признаешь?

- Погодите, товарищи, - вмешался третий, длинноносый молодой мужчина. - Чего вы все удила закусили?

- Вину признаю, - слабо сказал отец. - За райком отвечу, но партбилет выкладывать - извините!

- А это у тебя спрашивать не будем, - махнул рукой бритоголовый. Выложишь как миленький.

- Врешь! - Отец быстро сел на постели, бритоголовый отшатнулся. Но отец опять уже повалился на кровать, мучительно застонал и хрипло выдавил: - Не ты мне его давал, не тебе и отбирать!

- Что это? - вдруг раздался властный, с легким нерусским выговором голос с порога.

Все разом оглянулись.

В дверях стоял Эйхе.

Никто и не заметил, как к нашему дому подкатила легковая машина и из нее вылез первый секретарь крайкома. Высокий, сухощавый, с маленькой бородкой и аккуратно подстриженными усами, он походил на Дзержинского. Полувоенная форма - серая гимнастерка и синие галифе, заправленные в высокие хромовые сапоги, - добавляла это сходство.

- Что это? - повторил Эйхе и шагнул в комнату.

Мне показалось, что у нас стало светлее, вроде бы стены раздвинулись.

- Видите ли... - начал бритоголовый, и я поразился, как неузнаваемо переменился его голос, какой он стал мягкий.

- Вижу, - нахмурился Эйхе и начал чеканить: - Во-первых, почему у постели больного секретаря райкома нет врача? Во-вторых, почему разбор дела происходит на дому секретаря, а не на бюро райкома?

- Райкома нет, Роберт Индрикович, - вкрадчиво сказал бритоголовый и развел руками: мол, я тут ни при чем.

Мне показалось, он поклонился.

- Нет здания райкома, - сухо поправил Эйхе и снял фуражку военного покроя, - а члены бюро райкома живы и работают. Или я неправильно информирован?

Эйхе сел на стул и вытер со лба капельки пота. Высокий, чистый лоб дяди Роберта был разделен на две части: нижнюю - загорелую, и верхнюю незагорелую, что скрывала фуражка. И от этого лоб казался еще выше. Дядя Роберт пригладил потные волосы, которые были у него разделены пробором, и обвел взглядом комнату.

- Что же, я неправильно информирован? - повторил он вопрос.

- Нет, правильно, Роберт Индрикович, - ответил бритоголовый. - Только мы почли за лучшее отправить врача от постели, ввиду того, что в вопросах, которые мы хотели выяснить, врач не компетентен.

Эйхе поморщился от этой длинной фразы. Дальше я не слушал. Теперь все в порядке: дядя Роберт здесь.

Я выскочил на улицу, и вовремя: Степка и Федька уже залезали в легковушку. Дядя Вася - шофер Эйхе - собирался ехать на Ключарку мыть машину.

Здорово все же, что дядя Роберт приехал! Во-первых, его привез дядя Вася, а у него можно разжиться резиной на рогатки, и не какой-нибудь черной, а красной резиной, как и положено мальчишке, стоящему за Советскую власть. Это во-первых, как говорит дядя Роберт. Во-вторых, есть надежда прокатиться за увал. Дядя Роберт всегда катает нас на "эмке". В-третьих, приятно иметь знакомого настоящего революционера, который и в царских тюрьмах сидел, и в ссылке был, и революцию делал, и в гражданскую воевал. А уж дядя Роберт - настоящий старый революционер! У него даже кличка подпольная была: "Андрей".

На Ключарке мы рьяно помогаем дяде Васе мыть машину, и она начинает блестеть как новенькая. Потом купаемся сами, а потом, когда дядя Вася свертывает здоровенную самокрутку и закуривает, мы приступаем к главному.

- Воробьев у нас... - издалека начинает Федька и закатывает глаза, страсть, дядя Вася!

- А-м-мм, - тянет дядя Вася, прищуривая от дыма один глаз.

- В огородах всё поклевали, - добавляет Степка. - Спасу нет.

- Пугало сделайте, - советует дядя Вася.

- Ой, дядь Вась, не боятся они их, на макушках сидят.

- М-м-мм.

- Бить их надо, - говорю я. - А руками разве накидаешься?

- Угу-м-мм.

Попыхивает себе самокруткой, блаженно щурится на речку, на плетни огородов, на дальние горы.

- Хорошо у вас здесь! Простор!

Разговор вроде бы подобрался к главному, и вот на тебе - опять потух!

- Воробьев у нас!.. - снова да ладом начинает Федька.

- М-м-мм.

Это сказка про белого бычка тянется, пока дядя Вася не накурится.

- Говорите, руками не накидаешься? - спрашивает дядя Вася и тщательно тушит о подметку окурок.

- Не накидаешься, дядь Вась! - горячо убеждаем мы.

- Плохо. Ничем помочь не могу. У меня только красная.

- Красная! - вопит Федька и пускается в пляс - Ура-а! Нам и надо красной.

- Красной? - удивленно спрашивает дядя Вася, а глаза его смеются. Так бы и сказали сразу. Я думал, не возьмете Думал, черная нужна.

Гора с плеч. Держись, зареченские!

На обсохшей машине подкатываем к нашему дому. Дядя Роберт уже на крыльце, за ним толчется комиссия. Дядя Роберт что-то говорит бритоголовому.

Мы вылезаем из легковушки и мнемся возле нее. Дядя Роберт переводит глаза с бритоголового на нас, и мы какое-то время чувствуем этот неломкий, жесткий взгляд. Но вот глаза чуть сузились, приобрели спокойный блеск, и в излучинах рта легла хитроватая улыбка.

- Мушкетеры уже здесь?

- Здесь! - орем мы хором, подтягивая штаны и выпячивая животы вместо груди.

- Прокатить до увала? - подмигивает совсем уже весело дядя Роберт.

- Прокатить! - орем мы и, не дожидаясь особого приглашения, толкаясь, лезем на заднее сиденье.

Чего-чего, а прокатиться - хлебом не корми. И хотя договариваемся только до увала, на самом деле спокойненько его проезжаем. Едем, пока дядя Роберт не спросит шофера:

- Проехали, нет, увал?

Увал-то? - будто не зная, крутит головой дядя Вася. - Кто его знает. Надо у ребятишек спросить.

Мы вздыхаем:

- Проехали.

И чего так быстро его проезжаешь на машине? А пешком идешь, идешь!

- Ну что ж, прыгайте, зайчики, - смеется дядя Роберт, когда машина останавливается.

Мы горохом высыпаем из легковушки.

- Оружие есть? - спрашивает дядя Роберт.

- Есть! - показываем мы резину, уже разделенную и разрезанную на полосы для рогаток.

Дядя Роберт с самым серьезным видом осматривает резину.

- Это еще половина дела, - говорит он и вылезает из машины.

Гурьбой направляемся в березовый колок у дороги.

В березках тихо, солнце золотистой пряжей процеживается сквозь светло-зеленую листву и пятнами лежит на мягкой траве. Воздух здесь теплый, пахучий, настоянный на распаренном березовом листе.

- Вениками пахнет, - улыбается дядя Роберт, снимает фуражку и глубоко дышит всей грудью.

Он останавливается и, запрокинув голову, долго глядит на верхушки берез, на белые легкие облачка в высоком небе и с грустинкой говорит:

- Хорошо же вам, мальчишки!

Конечно, хорошо. Кто говорит - плохо?

Мы выбираем рогульки и мастерим рогатки. Потом бьем по цели - по консервной банке. Мажем безбожно, а дядя Роберт попадает.

- Вот как надо! - смеется он. - Мазилы. Тренируйтесь. Красноармейцами станете - метко стрелять потребуется.

Рогатку, которую он сам сделал, отдает Федьке, и тот сияет как начищенный самовар.

- Воробьев бейте, - наказывает на прощание дядя Роберт. - Скворцов не трогайте. Скворец - полезная птица, а воробьи - плуты. Воришки мелкие.

Провожаем его до машины.

- Коммунистический привет! - машет он нам из легковушки.

- Привет! - откликаемся мы и долго стоим в облаке пыли. Потом версты четыре топаем назад.

Прокатились!

Глава двенадцатая

Через неделю на бюро райкома отцу влепили выговор. Отец был еще болен, но уже ходил.

Вернулся с улыбкой на осунувшемся бледном лице, возбужденный.

- Пропарили, брат, меня! Сам Эйхе парил! А то - "партбилет на стол". Нет, шутишь! Выговор, конечно, по заслугам: охрана райкома была плохо налажена. И продавца прохлопали. Птица, видать.

Отец сильно ослаб и подолгу лежал у окна. Было непривычно видеть его дома и таким беспомощным.

Правда, и до отравления он болел. С ним бывали приступы лихорадки, которую он подцепил на Кавказе в гражданскую войну. Когда начинался приступ, он бывал беспомощным и валился с ног, а мы с дедом тащили на него всё, что было у нас теплого: и пальто мое, и отцовский полушубок из собачин, и дедов тулуп, а ему все было холодно, и руки его были ледяные. Трясло его так, что он лязгал зубами, будто совсем голый лежит на снегу.

"Эскадро-о-он!" - хрипел он в беспамятстве и судорожно шарил рукой по боку, ища эфес шашки.