Анатолий Соболев - Грозовая степь Страница 11

"Эскадро-о-он!" - хрипел он в беспамятстве и судорожно шарил рукой по боку, ища эфес шашки.

Когда лихорадка переставала трепать, холодный пот ручьями лил по его желтому, осунувшемуся лицу. Отец пил хину, плевался и вполголоса, чтобы не слышал я, ругался.

После приступа он вставал страшный и какой-то чужой. Его пошатывало. Вялыми движениями вздрагивающих рук, обычно сильных, как кузнечные клещи, он долго застегивал командирский ремень на гимнастерке. И только тогда, когда привычно проверял барабан нагана, руки вновь приобретали цепкость и силу.

"Погодил бы чуток", - говорил дед.

"Не время", - ворохнув нездорово-желтыми белками, отвечал отец, совал наган в карман и уходил в ночь. Раскулачивать.

А теперь вот уже давно лежит отец дома и никуда не ходит.

Лежит и читает.

О той или иной книге он прямо и резко выражает свое мнение. Прочел "Тараса Бульбу", похвалил: "Вот это книжка! Всем книжкам книжка!" А когда я рассказал ему про "Айвенго", который потряс нас с Федькой своими рыцарскими подвигами, то отец охладил меня: "Шелуха. Короли там и прочие господа. И писать об них нечего. Вот Тарас Бульба - это да! За свою родину, за народ бился. Как это он на костре сказал, что, мол, нет товарищества крепче, чем русское, и силы нет сильнее. Вот!"

- Слушай, Ленька, - позвал он раз меня, - какие слова сказал немецкий поэт Гёте. Вот:

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день за них идет на бой!

А?! Здорово? Вот черт! Каждый день идет за них на бой. "Фауст" называется книжечка.

Отец повертел ее, полистал.

- Это мне Надежда Федоровна прочесть велела, карандашиком тут подчеркнула. По правде сказать, скучная книжка, не стал я ее читать. Чертовщина тут всякая, религия и прочая поповщина. А вот слова эти правильные. - И снова с удовольствием повторил:

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день за них идет на бой!

Это ты запомни! Правильные слова. Книга, она многому научит. А писатели народ башковитый. Я, знаешь, первый раз когда книжку прочитал, то подумал: "Как это он все подслушал, подглядел? Вот, думаю, проныра мужик".

Отец помолчал, потом улыбнулся, что-то вспомнив.

- Помнишь, ездил я в прошлый раз в Новосибирск, на пленум? Собрали нас всех, секретарей райкомов, ну и как-то раз после заседания Эйхе и спрашивает: "А как у вас, товарищи секретари, насчет общего образования? Не политического, а общего?" Ну, а какое у нас образование! У кого две, у кого три группы да коридор. Человека четыре только с гимназией нашлось. У большинства ликбез или курсы какие. Вот и вся грамота. Спрашивает Роберт Индрикович: "Литературой художественной интересуетесь?" - "Интересуемся, говорим, как же!" Бодро так отвечаем. "А кто, спрашивает, например, книгу "Чапаев" написал?" Тут секретарь Солонешинского района и выскочил. "Пушкин, кричит, написал! Александр Сергеевич!" И гордо так смотрит на всех. Вот какой, мол, я! Гляжу, Эйхе улыбнулся в усы и опять спрашивает: "А кто еще что скажет?" Грешным делом, я вылез. Промахнулся, думаю, солонешинский секретарь. Горький, поди, накатал эту книжку про Чапаева. Ну и ляпнул: "Максим Горький!" Посмотрел Эйхе на меня и говорит: "Ну вот это уже ближе к истине хотя бы по времени. Потому что Пушкина убили за пятьдесят лет до рождения Чапаева, а Максим Горький все же современник Чапаева". В общем, я тоже пальцем в небо угадал. Оказывается, книжку про Чапаева написал Фурманов, комиссар чапаевский. Вот ведь и фамилие я это слыхал, когда Колчака били. Геройский комиссар был, скажу тебе!

Отец вздохнул, задумчиво погладил книжку.

- Придет время, все секретари академии пооканчивают. Полегче им будет работать, пошире глаз у них будет. А мы много еще не знаем. Одним глазом на мир глядим. А глаз этот на классовую борьбу заострен. Тут уж без промашки. Пускай не знаю я, кто "Чапаева" написал, зато точно знаю, что жилины, сусековы и мезенцевы - наши враги кровные. С завязанными глазами найду. По нюху. На том пленуме и приказал Эйхе всем учиться. Сам проверять будет. Вот и ходит поэтому к нам Надежда Федоровна, - закончил отец и почему-то внимательно поглядел на меня.

Во время болезни отца к нам и правда часто приходила Надежда Федоровна. Они занимались с отцом. Отец твердо выполнял решение осилить за пять классов.

Каждый раз перед приходом учительницы отец брился, а однажды долго рассматривал свое лицо в зеркало, вздохнул и сказал:

- Корявый я. И худой, как загнанный мерин.

- Нет, - успокоил я его. - Ты красивый.

Отец как-то смущенно улыбнулся и грустно поглядел на мамину фотокарточку на стене.

- Для вас-то, может, и ничего, конечно... Только плохо у нас, Леонид. Ни постирать, ни обед сварить некому. Ты вон какой костистый - все на сухой корке. Женщину надо в дом. Дело это житейское, вырастешь - поймешь.

- Стирать я и сам могу, - сказал я. - А обед бабка Ликановна варит же.

Отец грустно улыбнулся:

- Стирать - дело тонкое. Не мужское дело. Колки на пальцах посшибаешь. А обед не век нам Ликановна варить будет. Если бы это своя бабка была...

- Подумаешь, можно и в грязном походить, - не сдавался я. - И обед сами сварим.

- Эх, ты... - потрепал мои вихры отец и надолго замолчал.

Учеба отцу давалась туго, особенно арифметика, - с дробями он никак не мог сладить.

- Легче в атаку сходить, чем с этими дробями, - огорчался он. - Вот наука! Поди, самая трудная, а?

Видя, как быстро справляюсь с дробями я, восхищался:

- Щелкаешь, как семечки. В детстве-то мозги помягче, на них быстрее отпечатывается.

Но, несмотря на трудности, отец упорно сидел за учебниками. Он даже немецкий язык стал учить.

- Перепутали немцы всё, - говорил отец. - "Да" по-ихнему будет "я", а наше "я" по-ихнему будет "их". Если приловчиться, то быстро можно запомнить. Только вот память у меня дырявая на это. А ты, Ленька, учись, образовывайся, обо всем узнавай.

Поощрял отец и мое увлечение рисованием, но и тут принимал не все. Когда я рисовал комиссаров, или Чапаева, или бой с белополяками, отец хотя и крякал при виде моей беспомощной мазни, но говорил: "Хорошо. Рисуй классовую борьбу". Одобрял и мои живописные наброски: поле, сенокос, нашу баню. Но однажды увидел, как я старательно перерисовываю с открытки "Явление отроку Варфоломею" Нестерова, сердито засопел:

- Место тут красивое нарисовано, а вот монах этот к чему? Опиум народа. Брось ты эту картинку!

Я сказал, что Надежда Федоровна называет такие картинки произведением искусства.

- Какое это искусство? - удивился отец. - Поповская пропаганда это. Кабы этого монаха расстрелять, тогда бы произведение искусства было. А так ты докатишься - царей рисовать начнешь.

Глава тринадцатая

Как-то под вечер мы с отцом пошли на кладбище, к маме. Затравевшая мамина могилка - в теплой тени от высокого тополя. Небольшой дощатый памятник, окрашенный в красный цвет, и деревянная звезда. Желтая сурепка на холмике, полынь. Все это пахнет удушливо и терпко.

Лежит здесь самый дорогой наш человек. Милая, добрая мама! Пышки вкусные пекла и всегда подсовывала мне самый сладкий кусок. И конфеты у нее были про запас.

- Эх, - вздохнул отец, - без присмотра могилка-то. Заросла.

Мы вырвали бурьян, сурепку, и на могилке вдруг ярко вспыхнул жарок любимый мамин цветок.

- Цветов бы посадить, - сказал отец, - да оградку поставить, а то вон козы бродят.

Долго сидим молча.

Отец курит одну папиросу за другой, поглядывает на меня, что-то сказать хочет.

- Жизнь, она, Леонид, такая. Не все бывает, как хочешь. Вот видишь, мамки нету у нас и в доме плохо.

Без мамы, правда, в доме у нас стало как-то неуютно, все не хватает чего-то, тепла какого-то.

- Могилку подровнять надо, осела. И некогда все. Время сейчас такое: кто кого. Дорогу протаптываем. В других странах откроют потом книжечку, прочтут, как в России делали, и сами по этому пути пойдут. А тут всё передом да передом. А переднему завсегда ветер в лицо.

Отец снова закурил. А я сижу и думаю совсем о другом и вдруг ляпаю то, что не дает мне покоя последние дни:

- Я знаю, на ком жениться хочешь, - на Надежде Федоровне.

- Ну-ну... - отозвался отец, пристально вглядываясь в облупленную часовенку. - Вон ты какой.

Что хотел он этим сказать, не знаю. Знал я одно: прощай свобода! Теперь чистые рубашки, чистые утирки, по полу грязными ногами не пройти...

Правда, Надежда Федоровна ласковая, но все же можно было и без нее обойтись.

Так мы сидели и думали - каждый о своем.

Домой возвратились поздно.

В тот же вечер события куда более поразительные отвлекли мое внимание от невеселых мыслей.

Мы ужинали, когда раздался телефонный звонок. Прожевывая на ходу кусок хлеба, отец взял телефонную трубку. И сразу же синеватая бледность выбелила лицо.

- Что?! - крикнул он. - Алё! Алё!.. - Дунул в трубку. - Алё!..

Телефон молчал.

- Станция, станция, дайте Быстрый Исток! Что? Не отвечает? Та-ак, ясно! - скрипнул отец зубами. - Перерезали связь, гады!.. Станция, дайте милицию! Поняков? Берестов говорит. Сади милицию на коней! Быстрый Исток звонил, успели передать, что восстание кулаков и райком окружен. Звони в ГПУ, я в РНК позвоню. Подымай всех!