Дмитрий Урнов - Дефо Страница 36

Да, духами торговал и кошек разводил, корабли арендовал и кирпичи производил, но твердил одно: «Да не уснет наш рассудок!»

Подобно тому как Робинзон в минуту размышлений берет лист бумаги, делит его пополам, пишет на одной половине «Зло», на другой «Добро» и, не лукавствуя перед самим собой, решает своего рода уравнение судьбы, так подходил к любой проблеме и Дефо.

Дефо понимал: человек не бумага, пополам не разделишь, но все-таки есть «баланс», вывод недвусмысленный.

«В паутине закона, – писал Дефо, – запутываются маленькие мошки, а большие легко прорывают его. Лорд-мэр высек бедняков-нищих, несколько проституток были посланы в исправительные дома, трактирщики оштрафованы за то, что торговали спиртным в субботу, – и все это против нас, простого народа, как будто порок гнездится только в нас… А если на тебе чистая одежда, а на пальце золотое кольцо, ты можешь самого господа поносить перед судьей, можешь преспокойно идти по улице пьяным, никто и внимания не обратит. А вот если бедняк напьется или выругается, его незамедлительно в колодки. И кто судит? Такие же преступники, как и те, кого судят».

Причем Дефо разоблачал не вообще, а вполне персонально указывал, что верховный судья Клайтон берет чудовищные взятки (этого Клайтона он потом сделал советчиком Роксаны), что лорд-мэр присваивает средства, отпущенные на содержание сирот. Установлено, что за эти сиротские деньги Дефо сражался в одиночку. Той же острой темы тогда не коснулся больше никто.

За образ мыслей и не пощадили Дефо.

29, 30 и 31 июля 1703 года по нескольку часов в день стоял Дефо, зажатый колодками, на людных площадях Лондона.

Даже у карикатуриста, желавшего изобразить, до чего жалок и смешон был выставленный на позор Дефо, рука дрогнула и передала выражение серьезности и спокойствия на лице наказуемого.

Дефо, как видно, хотел отдавать себе отчет во всем, как и Робинзон, который воздвиг на своем острове столб с перекрестной доской, игравший у него роль календаря. «Я вдруг сообразил, – поясняет Робинзон свои действия, – что могу потерять счет времени… Чтобы избежать этого, я водрузил деревянный столб на том месте берега, куда выбросило меня волной…» На столбе делал он зарубки. А когда пришло избавление от долголетнего островного плена, забрал «календарь» с собой в числе немногих, но многозначительных для него реликвий.

Руки у Дефо были растянуты в стороны и зажаты. Голова тоже находилась как бы в деревянном воротнике, или, точнее будет сказать, ярме. Но вместо того чтобы как-то набычиться, спрятать или же вскинуть голову, Дефо посматривает вокруг. Как ни ограничены неподатливым «воротником» пределы обзора, Дефо старается использовать для наблюдений и эту позицию. А в него полетели… цветы!

Понять человека, пережившего такое, пожалуй, труднее, чем вообразить Робинзоново одиночество. Писатель, которому доведется пройти подобное испытание, хотя и в других условиях, скажет, что в те мгновения открылась ему вся суть бытия человеческого.[11] Что же получилось?

Лучшая форма защиты – нападение, и Дефо не стал отступать. Не только пасквильные листки с карикатурами на него распространялись в тот день. Новые стихи автора «Чистопородного англичанина» мог прочесть каждый. Стихи Дефо написал прямо в заключении, а поскольку он даже сборник мог там подготовить, то уж листок с поэмой, которая так и называлась «Гимн позорному столбу», выпустить ничего не стоило. А друзья позаботились о том, чтобы листок дошел до читателей. Стихи все такие же, не очень поэтичные, но хлесткие:

«Под суд!» Других?А если вас судить самих?

Потому и стал день позора днем его триумфа.

По борьбе, какая развернулась вокруг Дефо – за него и против него, – видно достигнутое им уже тогда влияние.

Против

Заключили в тюрьму.

Поставили у позорного столба.

Разбрасывали карикатуры на него.

За

Прямо там он подготовил к печати книгу своих сочинений.

К ногам его летели цветы.

Сочиненный им «Гимн позорному столбу» раскупали нарасхват.

Кроме того, пусть до сих пор неизвестно в точности, кто это был, но встречи с Дефо, еще находившимся под стражей, искало несколько влиятельнейших персон.

Прозвучал в защиту Дефо и голос Вильяма Пенна, чьим фамильным именем назван в Америке штат Пенсильвания.

«Прошу, – писал Пени, – в отношении вышеупомянутого Дефо, приговоренного к заключению и позорному столбу, если не отменить, то хотя бы смягчить наказание».

Наказания не отменили, но все же приняли во внимание, что просил Пени. Ведь это фактически один из праотцев Соединенных Штатов, пользовавшийся влиянием по обеим сторонам Атлантики. Сын кромвелевского адмирала, заставлял он прислушиваться к себе королей. Он сам в пору наибольшего засилья католиков в Англии оказался в темнице, но на свободу вышел в ореоле непререкаемого авторитета как защитник веротерпимости и человеческого достоинства.

Практически дело решил Гарлей. В отличие от Дона Дундука, то есть лорда Нотингема, который считал, что он сам очень хорошо говорит и прекрасно пишет, а потому в услугах Дефо не нуждается, Гарлей, будущий государственный секретарь, не только двух слов не умел связать, но и сознавал, что не умеет. Поэтому он, как человек не блестящий, но здравомыслящий, решил получить себе в помощники популярного и боевого публициста, искушенного политического борца, делового человека с немалым и разносторонним опытом.

Однако Гарлей устроил, что мог, не сразу. Наблюдая за событиями вокруг Дефо и направляя издалека их ход, он до поры прямо не вмешивался.

Все шло своим чередом. Первый день… Второй… Третий…

На исходе третьего дня Геркулес (на церковных часах) поднял палицу и пробил установленный законом час. Люди шерифа отперли колодки. Невысокая, сухощавая фигурка высвободилась из деревянных оков.

Затекли руки… Шея онемела… Слава богу, голова цела!

Из толпы послышались приветственные возгласы.

– Тоже еще Цицерон выискался, – тут же прошипел наемный щелкопер, строчивший про него кляузы.

А «Цицерон» по-прежнему в сопровождении стражи отправился обратно в тюрьму у Новых Ворот – Ньюгейт.

Гарлей все еще выжидал.

ИГРА СУДЬБЫ

Тюрьма развернулась перед Дефо своего рода лабораторией, где жесткие условия выжимали изо всякой натуры ее суть. И последний вопль осужденного оказывался иногда просто зверским. Дефо первым из литераторов присмотрелся близко и пристально к нулевому, так сказать, уровню человеческого состояния – к отверженным.

Кого увидел Дефо вокруг себя? Отверженных по несчастью, закоренелых преступников и тех, кто, подобно самому Дефо, очутился за решеткой, влекомый авантюрным духом времени. «И все оттого, что меня одолевало жгучее желание обогатиться скорее, чем допускали обстоятельства», – скажет впоследствии Робинзон, называющий, между прочим, и свой остров «тюрьмой».