Таня Перес - Дитя дорог Страница 40

Я вижу, что добрейший сержант оказался очень жестоким человеком.

– Ни говори глупости! Дай мне твои ручки.

Он связал мне обе руки, взял веревку и сказал:

– Пошли за мной.

Все стояли с открытыми ртами, они этого не ожидали! Старушка, жена кузнеца, побежала за нами, обняла меня и сказала:

– Маленькая Танюшечка, не бойся, это только для того, чтобы думали, что ты пленная.

Она сказала мне это по-русски, чтобы он не понял, о чем она говорит. Он крикнул ей по-румынски:

– Вернись сейчас же в свою комнату и перестань орать! А ты, – сказал он мне. – Иди за мной и молчи.

Я ничего не сказала. Я иду за ним молча с протянутыми руками. Позор был больше чем страх. Полицейские стоявшие вокруг перекрестились, смотря на нас. Один из них прошептал:

– Пусть господь бог тебя хранит, девочка! Пусть он тебя хранит!

Таким унизительным образом мы приближаемся к станции. Наш поезд стоит перед нами. Сержант влез первый, а потом дал мне руку, чтобы я смогла подняться по высоким ступенькам. Мои ноги были длинными, но очень слабыми. Ступеньки очень высокие. Кое-как я влезла. Мы входим в вагон и садимся в одно из купе. Если вообще можно назвать эту клетку – купе! мы одни. Я сижу возле окна, а сержант Василиу напротив. Поезд очень старый, почти рассыпавшийся. Все сидения рваные, стекло в окне треснутое. Сержант открыл маленький столик, который как-то уцелел, и говорит:

– Положи свои ручки на стол.

Я кладу свои красные руки на стол, смотрю на них и на толстую веревку которой они связаны и чувствую, что через минуту я начну плакать. Он развязал веревку и бросил ее на пол. Вдруг я вижу, что он улыбается! Он улыбается, чудовище! Что его смешит?! Он мне подает чистый платок и говорит:

– Вытри слезы и свой носик. Это представление окончено.

– А как ты хочешь меня убить? – говорю я дрожащим голосом, даже с ноткой дразни.

Я превзошла страх. Я поняла, что нечего не поделаешь. О каком же представлении он говорит?

– Все это должно было быть для других, для полицейских и жидов. Наш Плутоньер потребовал от меня сделать вид, что это не протекция, а просто перевод.

Мне очень трудно ему поверить.

– Как ты смог это сделать? Тебе не стыдно, пугать маленькую девочку? У вас, у румын, нет никакого стыда…

– Есть у нас, есть у нас и стыд, и сердце и маленькие дети, и родители, как у всех. Я совсем не горжусь, тем, что я сделал, я прошу у тебя прощения. Но приказ – это приказ. Я солдат. Я тебя беру в гетто Балты к твоему дяде. Там наверно тебе будет легче, чем в этой дыре в Любашевке.

Я не поняла, почему он должен был превратить меня в пленницу, чтобы удовлетворить Плутоньера. А зачем? Но я его не спрашивала. Я стала очень грустная. Этот сержант такой хороший, такой умный, и он румынский полицейский, военный полицейский, он получил приказ! Таким образом, я попробовала оправдать его действия. После этого он взял свою кожаную сумку, которая всегда была у него на плече, и вытащил оттуда прекрасный завтрак. Мое сердце растаяло, но я молчу. Для того чтобы доказать нашу новую дружбу, он с особой улыбкой вытаскивает огромную плитку шоколада!

– Боже мой, – говорю я себе тихо. – Шоколад! Этого не может быть!

Он делит плитку пополам и кладет ее около картонной тарелки, которая появилась передо мной, и мы начинаем кушать. Медленно прихожу в себя.

– Зачем надо было делать эту инсценировку? Для Плутоньера?

– Он не мог признаться в том, что он ошибся. Он хотел играть роль хозяина до последней минуты.

– Я тебя умоляю, сержант, когда ты вернешься назад к старикам, скажи им, что я не сделала ничего плохого и что я у своего дяди. Я не хочу, чтобы они по мне плакали.

– Я понимаю. Я понимаю. И еще я понимаю, что тот начальник гетто, господин Корин, и есть твой дядя. Правда?

– Да, – говорю я. – Это правда!

– Маленькая обманщица! – говорит он с восхищением. – Ты почти меня убедила.

– А ты хочешь знать правду?

– Но сейчас – действительно правду!

– Да, чистая правда. Господин Корин он муж сестры моей мамы. Вся семья со стороны моей мамы евреи. Или как вы называете их – жиды!

– А папа? Где он? Что с ним случилось? Он не еврей?

– Папа мой был из христианской семьи, и все остальные были христиане.

Глаза сержанта широко раскрылись.

– Так ты не соврала мне малютка? Тебя действительно зовут Таня Петренко?

– Действительно, это правда.

– А потом что случилось со всеми?

– Ты не должен этого знать. Я не хочу, чтобы ты это знал.

– Что? Скажи, маленькая, скажи. Что с ними случилось? Ну, скажи!

– Это гораздо тяжелее.

– Ну, все-таки скажи…

– Румынские полицейские забили мою бабушку нагайками, закопали ее живой.

– Что?! Где?!

– В Рыбнице. В старом колхозном амбаре.

– А родители?

– Мой папа сделал так, чтобы в него выстрелили. Таким образом он покончил с собой. Моя мама умерла от истощения от тифа и от дизентерии. Не знаю точно от чего. Она умерла во сне, в доме одного цыгана, в деревне Нестоито. Она умерла. А цыган ее похоронил в лесу.

– Маленькая, бедная девочка! Маленькая, маленькая девочка! Если бы я знал все это, я бы не сделал тебе этого позора и не пугал бы тебя. Я бы не послушался его, проклятая свинья.

– Ничего, ничего. – Говорю я. – Еще одно унижение, еще одно – это уже ничего не меняет.

Мы замолчали. Он смотрит в окно. Мы не обменялись ни единым словом до приезда в Балту. Когда поезд остановился, мы сошли, и он снял меня со ступенек как маленькую девочку, на этот раз без представлений. Мы прошли часть Балты, выглядит почти как город. Мы переходим мост, там стоят два полицейских. Они спрашивают сержанта, куда он меня ведет.

– Я веду девочку, встретиться с одним человеком, который ее ждет в еврейском центре.

– Зачем ты тащишь эту маленькую девочку к жидам?

– Извините меня, господин офицер, а зачем эта девочка должна встретиться с жидами.

Сержант гневно ответил:

– Не смей вмешиваться в приказ! Дай нам пройти!

Вдруг, я слышу другой голос. Голос высокого офицера перед простым солдатом. Чувствую себя немного лучше.

К моему счастью, когда мы вошли в дом еврейского центра в гетто, первый человек которого я вижу, высокий, хорошо одетый – это был мой дядя Павел.

– Таточка, – кричит мой дядя. – Таточка! Я не верил, что я когда-нибудь увижу тебя живой.

Я утонула в его объятьях. В конце концов мы дома! Вокруг нас собрались евреи из начальства гетто. Пригласили нас в комнату, усадили, и как ни странно, все пили водку!

30.

Все эти прекрасные волнения, к сожалению, продолжались недолго. Когда мы вышли из «комитета» я протянула совершенно натурально свою левую руку дяде, как когда-то когда мы ходили в кино после обеда. Он крепко сжал мою лапу, и меня охватила волна тепла и любви. Я смотрю на мое детство и вижу, как я держу его большую руку, и мы тайно уходили в кино. Это было очень интересно, потому что я смотрела фильмы, которые мне не разрешали, и которые я не понимала. Ни мои родители, ни моя тетя ничего не знали об этих маленьких «преступлениях». У дяди Павла была поговорка, которую я не могу до сих пор забыть: