Аким Волынский - Раскол в радикальной журналистике шестидесятых годов Страница 3

После закрытия «Современника» Громека, как мы уже сказали, умеряет пыл своих нападений на свирепое и распущенное поведение некоторых журнальных ратоборцев. Мы бились с нашими противниками, пишет он, пока они были сильны и стояли лицом к лицу с нами, и мы будем биться с ними опять, когда они встанут на ноги. Но теперь мы можем только сожалеть, что последние стрелы, направленные против них, были опережены печальными событиями. «Не такой победы желали мы над ними»[11], замечает Громека. Объясняясь с некоторыми своими противниками, обвинявшими «Отечественные Записки» в том, что они изменили свое прежнее направление, приняв консервативный тон, подслащенный редкими аккордами дешевого либерализма, Громека с большою стремительностью отражает несправедливый и незаслуженный полемический удар. Он всегда доказывал, что нигилизм есть только орудие, а не цель. Он всегда горячо проповедывал, что есть заповедная черта, которую журналисты не должны переступать под страхом «погубить начатое дело и отдать его в жертву реакции». Преданный делу свободы, он не мог быть умерен в своей борьбе с деятелями печати, которые не умеют разрешать свою задачу надлежащим образом. Каждый неосторожный шаг, каждое лишнее движение пугает и волнует его и, стоя между двух огней, «между пылом передовых застрельщиков движения и тяжелой артиллерией консерваторов», он не мог не возбуждать против себя неудовольствие всех партий[12].

Так воевали сотрудники «Отечественных Записок» с радикальными деятелями русской печати. Но при этом, как мы уже сказали, увлекшись дурным примером, солидный журнал заводит у себя легкое подобие осуждаемого им самим «Свистка» и в ряде статей выражает свое порицание литературному и жизненному нигилизму. П. Прогрессистов всеми силами старается натянуть на себя шутовскую маску, свиснуть оригинальными стихами, хлеснуть Чернышевского ехидным издевательством. Но надо сказать правду, подражательная сатира «Отечественных Записок», при отсутствии в её творцах непосредственной веселости и того разгульного, своеобразно артистического темперамента, который может сделать завлекательным для публики даже балаганный фарс, далеко отстает от комических представлений «Современника», с их раздражающим, распущенным смехом, с блестками яркого литературного таланта среди беспорядочных груд беспринципного юмористического хлама. В сатире «Отечественных Записок» не было вдохновения, внезапных вспышек обличительного творчества, того, что может ошеломить, изумить, взволновать читательское воображение, не было удалой решимости яростно шельмовать на глазах толпы самые громкия репутации, самые прославленные имена. Скользя по готовым ритмам, прилаживая старые формы к случайным сатирическим комбинациям и перезванивая чужими рифмами, фельетонисты «Отечественных Записок» делали совершенно мертвое, бесцельное дело, никого не задевающее, никого никуда не увлекающее. В сатире «Современника», при всей её разнузданности, яри всем её хищном цинизме и наездническом произволе в набегах и экзекуциях, была самобытная сила, кружившая голову своими неожиданными проявлениями. Несправедливая и наглая, она, тем не менее, представляет крупное литературное явление, с которым необходимо считаться при изучении судеб русской литературы. её влияние мы видим и доныне в хлыщеватых приемах некоторых писателей, ищущих дешевого успеха в толпе, готовой аплодировать бойкому зубоскальству и принимать за талант всякое откровенное и дерзкое паясничество. Сатира «Отечественных Записок» – эта бледная тень сатиры «Современника» – не оставила по себе никакого следа, никакого влияния.

Пылкия речи Громеки, несмотря на их вполне либеральное содержание, тоже представляют не особенное серьезное явление. Его полемика не имела истинно принципиального характера, какой могла иметь, например, полемика Юркевича с Чернышевским, полемика Лаврова с Антоновичем и Писаревым. Мы видим отчетливо, что он борется против грубых форм литературной агитации «Современника», но не знаем во имя какого самостоятельного, неразделяемого «Современником» принципа вызывает он на бой. тех, кого он считает своими противниками. Громека не выдвигает на первый план своих теоретических разногласий с «Современником», как это делал еще недавно Дудышкин. Он не подчеркивает ни научного, ни политического пункта раздора, из за которого действительно стоит биться со страстью и вдохновением. Он не выставляет ни определенной програмы политического строя, против которой должны были-бы возражать радикальные деятели «Современника», ни известного философского учения, противоположного материалистической философии Чернышевского, которое могло-бы притязать на какое-либо культурное значение в современном обществе. Весь задор Громеки был направлен исключительно против внешнего неприличия в поведении «Современника» и потому не мог сгруппировать вокруг него людей с талантом, с определенными философскими и политическими убеждениями, людей, имевших право заявить громогласный протест против свистопляски материалистов. «Отечественные Записки», имевшие совершенно независимое положение в журналистике шестидесятых годов и не избегавшие откровенной критики, направленной и против передовых застрельщиков движения, и против тяжелой артиллерии консерваторов, не поняли своей литературной задачи. Они не собрали в своей редакции настоящих, смелых, можно сказать, исторических протестантов того времени, какими могли быть Юркевич и Лавров, и весь их протест, с патетическими речами о свободе слова без цензуры, при наивном доверии к деятельности бюрократической машины, при ребяческой склонности откровенно заигрывать с мощным и злым зверем, свелся на бессильную, умеренную критику чужих приемов под флагом трезвого и уравновешенного либерализма. Эта склонность к умеренности и политической уравновешенности и погубила журнальную репутацию «Отечественных Записок» того периода. С убеждениями Чернышевского, сдавленными узким философским кругозором, носившими в себе самих язву неизбежного самоограничения в будущем, лишенными истинно-научной стройности, философской глубины и света, необходимо было бороться не во имя умеренности, не во имя того или другого примирительного шаблона, а во имя широких, самым решительным образом поставленных теоретических и практических задач. То, что имеет характер неумеренного размаха в требованиях и запросах Чернышевского, заслуживает свободной критики не само по себе, а только по отношению к его теоретическим обоснованиям и аргументам. Только люди со страстью, с смелым и независимым отношением к действительности могли-бы состязаться с Чернышевским с полным правом и надлежащим успехом. Только люди из той же партии движения и с тою же неутолимою жаждой свободного труда во всех сферах жизни, могли преодолеть Чернышевского, сразившись с ним во имя более прогрессивных и жизнеспособных философских начал. Но таких людей радикальная партия злобно и недоверчиво отгоняла от себя, а умеренно-либеральная не постигала во всю глубину и опрометчиво выпускала из рядов боевой журналистики.

А Громеке было решительно не под силу справиться с «Современником».

Остановимся еще на одном очень типичном эпизоде, характеризующем публицистический такт Громеки и отношение органа умеренного либерализма к своей журнальной задаче. В ноябре 1862 года, почти перед истечением срока приостановки «Современника» и «Русского Слова». Громека, в пылу наивного увлечения, поддавшись наплыву профессионального великодушие, побуждающего протянуть руку помощи утопающему антагонисту, совершенно неожиданно для читателей, выступает в роли ходатая перед официальными учреждениями за журналы, приостановленные в начале этого года. Он обращается с увещательной нотой к цензурному ведомству, объясняя ему в популярных выражениях, что закрытие журналов может принести вред не только литературе, но и правительству. Он убедительнейше просит выслушать его: «На душе у нас», говорит он, «давно лежит несколько слов, которые выслушать ей (цензуре) будет не бесполезно, так как дело касается лично её достоинства, а также достоинства литературы и выгод правительства». Вот уже около полугода, как литературное направление, известное под именем нигилизма, устранено вовсе из печати, хотя цензуре должно быть известно, что направление это пользуется сочувствием общества, составляет необходимое явление, которого нельзя вычеркнуть одним почерком пера. С этим направлением боролась почти вся журналистика, когда оно существовало наряду с другими литературными явлениями и фактами. Теперь оно под запретом, окружено ореолом мученичества. Как быть? Что делать тем людям, которые считали своим долгом бороться с литературным нигилизмом? «Честная и сколько-нибудь уважающая себя литература, пишет Громека в своем оригинальном журнальном рапорте, не может сражаться с мнениями, которые подвергаются преследованию и запрещаются цензурой. Разум не может подавать руки насилию». Когда преследуется целое литературное направление, продолжает Громека, тогда все прочия направления, бывшие с ним в споре, становятся в унизительное положение невольных доносчиков. Он не может верить, чтобы гонение на упомянутые журналы было решено продолжить. Он не может верить, чтобы правительство решилось «продлить то положение вещей, при котором в одно и то же время заботятся об улучшении крестьянского быта и запрещают частным людям защищать крестьян, даруют народу правильный суд и защиту от административного произвола и преследуют административным порядком лиц, почему-либо не нравящихся начальству, хлопочут об уничтожении произвольной цензуры и насильно выкидывают из литературы целое направление». Громека надеется, что цензура не воспрепятствует его откровенным и доброжелательным строкам дойти по назначению. Она должна понять, что нельзя скрыть от правительства опасения, разделяемого всем обществом. «Лучше ей иметь теперь дело с нашими, скромно выражаемыми мыслями, чем остаться потом вовсе без дела, когда русская литература переселится за пределы европейской и азиатской России», заключает свою красноречивую петицию пылкий, но наивно-бестактный Громека[13].