Небеса в смятении - Славой Жижек Страница 47

Здесь легко заметить противоречие: решение подразумевает признание того, что сама Франция порочна, поэтому, чтобы вернуть коммунаров на сторону добра, их нужно изолировать среди (нехристианских) дикарей, более близких к природе, которых, одновременно, они будут «цивилизовывать»… Как? Французской порочностью? (Не правда ли, что подобную непоследовательность проявляют многие люди, недовольные нашей порочной цивилизацией, которые ищут аутентичности среди менее развитых, но на самом деле приносят последним яд, проецируя на них собственное представление об аутентичности?) Можно лишь надеяться, что результат оказался противоположным ожидаемому, и ссыльные коммунары почувствовали солидарность с колонизированными канаками.

С удобной ретроспективной точки зрения легко утверждать задним числом, что коммунары допустили практически все возможные ошибки и что они обрекли себя на провал. Однако они обозначили радикально новое начало. Парижская коммуна была первым рабочим правительством в истории, впервые современные рабочие пришли к власти, и этого достаточно, чтобы применить к ней высказывание Гегеля о Французской революции:

С тех пор как солнце находится на небе и планеты обращаются вокруг него, не было видано, чтобы человек стал на голову, т. е. опирался на свои мысли и строил действительность соответственно им. Анаксагор впервые сказал, что νους (ум) управляет миром, но лишь теперь человек признал, что мысль должна управлять духовной действительностью. Таким образом, это был великолепный восход солнца. Все мыслящие существа праздновали эту эпоху. В то время господствовало возвышенное, трогательное чувство, мир был охвачен энтузиазмом, как будто лишь теперь наступило действительное примирение божественного с миром[32]158.

Однако контраст между этими двумя событиями сразу бросается в глаза: Французская революция вызвала возвышенные чувства у широких масс по всей Европе (вспомним знаменитое описание этого эффекта Кантом), в то время как события Парижской коммуны были, в основном, восприняты с ужасом. После разгрома Коммуны «просвещенные» писатели от Жорж Санд до Гюстава Флобера посетили суды над коммунарами, чтобы увидеть примеры вырождения человечества, Ницше отверг Коммуну как последнее восстание рабов и т. д. Достойным исключением был старый Виктор Гюго, боровшийся за амнистию для заключенных коммунаров. Преемственность между Французской революцией и Коммуной просматривается на другом уровне. Первая фаза Французской революции была встречена просвещенной общественностью с энтузиазмом, и этот энтузиазм превратился в ужас, когда власть захватили якобинцы: 1789 год – да, 1793 год – нет. На уровне политической динамики Коммуна была повторением 1793 года, но не точным. С Коммуной случилось нечто такое, чего не произошло в 1793 году.

Хотя Маркс восхвалял Коммуну как «наконец-то обретенную форму» преодоления государства и освобождения пролетариата, то есть как первое представление о грядущей «диктатуре пролетариата», мы должны отметить, что Коммуна стала неожиданностью для самого Маркса. Мы склонны забывать, что марксисты в Коммуне составляли меньшинство. Своей триумфальной интерпретацией Коммуны в работе «Гражданская война во Франции», написанной во время и сразу после Коммуны, Маркс реапроприировал это событие, в котором его последователи были оттеснены анархистами, прудонистами и бакунинцами. Кроме того, народная поддержка Коммуны исходила не только от рабочих, но также от ремесленников, мелких собственников и т. д. Фигурой, которую сами коммунары считали своим лидером, был Луи Огюст Бланки – французский социалист-революционер, которого больше заботила сама революция, чем будущее общество, способное возникнуть в результате нее. В отличие от Маркса, Бланки не верил ни в главную роль рабочего класса, ни в народные движения; он считал, что революцию должна осуществить небольшая группа, которая силой установит временную диктатуру. Этот период переходной тирании позволил бы внедрить основы нового порядка, после чего власть была бы передана народу – короче говоря, Бланки был ленинцем avant la lettre.

17 марта 1871 года Адольф Тьер, исполнявший обязанности главы французского правительства, обескураженного поражением в войне с Германией, приказал арестовать Бланки, осознавая угрозу с его стороны. Несколько дней спустя вспыхнуло восстание, приведшее к созданию Парижской коммуны, и Бланки был избран президентом восставшей коммуны. Коммунары предложили освободить всех пленных, если правительство Тьера освободит Бланки, но их предложение было встречено отказом. Сам Маркс, несмотря на критику Бланки, считал, что Бланки был тем самым лидером, которого не хватало Коммуне. Бланки не сосредотачивался на программе революции; он стремился сформировать организованную группу, которая разрушит государство и захватит власть – неудивительно, что сам Ленин танцевал на снегу в кремлевском дворе, когда власть большевиков продержалась на день дольше, чем Коммуна. Но был ли большевистский режим истинным наследником Коммуны? Да, сперва они легитимизировали свое правление лозунгом «Вся власть советам!», но потом быстро их распустили.

Так по какой причине Коммуна удивила Маркса? Чему он научился на ее опыте? До Коммуны он представлял революцию как набор мер, осуществляемых центральной властью (национализация банков, бесплатное всеобщее здравоохранение и образование и т. д., перечисленные в конце «Манифеста Коммунистической партии»). «Сюрпризом» Коммуны стала местная самоорганизация народа, ее попытка демократии снизу, из местных советов, при активном участии народа. (Якобинцы не пошли на этот шаг, который в их случае означал бы роспуск Национального собрания, – и поэтому потеряли власть по результатам простого голосования в собрании.)

Может ли Коммуна по-прежнему служить образцом для нас сегодня? Когда потенциал преобладающей формы политического представительства исчерпан, может ли наша политическая активность получить новую жизнь через прямое пробуждение народа? Да, но суровый урок истории состоит в том, что трудный момент наступает позже, когда народный энтузиазм требуется преобразовать в эффективную политическую организацию с четкой программой. Вспомните «хаотичные», лишенные лидеров и децентрализованные протесты «желтых жилетов» во Франции. Можно утверждать, что именно в этом и заключалась их сила, помогавшая им выявить разрыв между обычным опытом и политическим представительством. Вместо явного агента, обращающегося с требованиями к государству и тем самым предлагающего себя в качестве партнера в диалоге, мы получаем полиморфное народное давление, и власть имущих приводит в панику именно то, что это давление не может быть локализовано в явном противнике, а остается неким «множеством», как это называет Антонио Негри. Если такое давление выражается в конкретных требованиях, то эти требования на самом деле не являются сутью протеста… Однако в какой-то момент истерические требования должны воплотиться в политическую программу (или исчезнуть). Требования протестующих являются выражением более глубокого недовольства самим либерально-демократическим капиталистическим порядком, в котором требования могут быть удовлетворены только в результате процесса парламентского политического представительства. Иначе говоря, протесты содержат более глубинное требование другой логики экономико-политической организации, и здесь нужен новый лидер, чтобы реализовать