Александр Порецкий - Наши домашние дела Страница 5

"…Теперь наступило уже болѣе отрадное время: съ разныхъ сторонъ, въ разныхъ органахъ нашей перiодической печати послышались громкiе протесты противъ исключительно-отрицательнаго направленiя, и уже открывается, какъ несправедливы были тѣ, которые подозрѣвали все наше молодое поколѣнiе въ образѣ мыслей, принадлежащемъ одной только партiи. Въ самомъ дѣлѣ возможно ли, чтобы въ эпоху торжества здравого смысла надъ вѣковыми предразсудками, въ эпоху образованiя общественнаго мнѣнiя, вся молодежь могучей, быстро развивающейся нацiи заразилась узкими воззрѣнiями односторонней литературной школы?"

Казалось бы можно спросить: да гдѣ же слышалъ г. Гротъ, чтобы кто-нибудь шолъ противъ этихъ воззрѣнiй Бѣлинскаго, или отвергалъ бы ихъ? Но, перевернувъ листъ газеты и заглянувъ въ фельетонъ, гдѣ брошенъ глубокiй взглядъ на пѣсни, собранныя Кирѣевскимъ, мы дѣйствительно находимъ тамъ какъ-разъ "отрицанiе, доводимое до послѣдней крайности". Тамъ говорится, напримѣръ:

"Державинъ — могучiй генiй, по мнѣнiю многихъ еще и теперь, а между тѣмъ онъ. всѣмъ своимъ содержанiемъ, врядъ ли можетъ отвѣтить на простые вопросы: длячего собственно писалъ онъ, и что именно написалъ?.. У него была впередъ заданная тема, и не могло быть мѣста свободному творчеству."

Далѣе страшный отрицатель признается, что онъ "въ самомъ Пушкинѣ далеко не видитъ того, что видятъ другiе", и "не пытается даже измѣрять разстоянiя, отдѣляющаго его отъ Державина". Потомъ, поговоривъ еще немного о новѣйшихъ поэтахъ, задѣвъ при этомъ и насъ мимоходомъ, онъ, отрицатель, изъ своего глубокаго "соображенiя отличiй разныхъ перiодовъ нашей поэзiи въ полномъ ея составѣ ", выводитъ заключенiе, что "все это только отличiя внѣшнiя, отличiя формы, извитiе словесъ, — а никакъ не содержанiя. Содержанiя не было прежде (рѣшаетъ онъ категорически), нѣтъ его и теперь ".

Ну, и конечно! Такъ вотъ же вамъ и "яркiя вспышки истинной поэзiи!" Вотъ вамъ и "воспитатели, развившiе въ нашихъ душахъ всѣ благородныя сѣмяна высшей жизни!" Это они все одной формой производили, безъ всякаго содержанiя? И благородныя-то сѣмяна развивали одной формой? Удивительные люди!..

Позвольте однако, читатель! Намъ что-то дѣлается страшно; на насъ нападаетъ тоска и ужасъ… Вообразите, что мы не знаемъ ни французской, ни нѣмецкой, ни англiйской, ни арабской, ни персидской, и никакой другой поэзiи, кромѣ своей! Вообразите, что мы до сихъ поръ жили только своей доморощенной, русской поэзiей, и… представьте же наше положенiе: эта поэзiя безъ содержанiя, совсѣмъ-таки безъ содержанiя! Гдѣ жъ оно? Чѣмъ же мы жили? Неужели одной формой, скорлупой? Такъ мы стало быть не люди! Человѣкъ (а тѣмъ аче народъ) не можетъ жить безъ поэзiи, а скорлупа поэзiи — не поэзiя. Что же мы такое? Ужь пусть бы, браня насъ, читателей, говорили, что мы никогда не были надлежащими гражданами, — ни гражданами мiра, ни гражданами своего общества; но вѣдь намъ казалось, что по крайней мѣрѣ людьми-то иы были… Такъ и этого нѣтъ?.. Ужасно! ужасно! Великодушный читатель! зовемъ васъ на помощь! спасите насъ отъ страшнаго отрицателя, отрицающаго въ насъ человѣческую природу!..

Говоримъ не шутя: удивительно, куда можно угнать себя, если задаться одной упрямо-исключительной идейкой и гнуть на нее безъ оглядки, во что бы то ни стало!

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1861/JULY/dodelajy.htm

НАШИ ДОМАШНIЯ ДѢЛА

СОВРЕМЕННЫЯ ЗАМѢТКИ

"Время", № 8, 1861

Лѣтнiй зной и книжная духота. — Воображаемая теорiя. — Потребность въ свѣжемъ воздухѣ. — Третьекласный вагонъ и волжскiй пароходъ. — Приключенiе. — Чтò значитъ обманывать общественныя ожиданiя. — Старушечье гореванье о своемъ и общемъ горѣ. — Тяжолое время, не пропускающее глупостей. — Споръ, вызванный собачкой икурочкой, и приводящiй въ смущенiе "господина добродушнаго свойства". — Нападенiе на нищихъ. — Нѣчто объ артели. — Ассоцiацiя поэтическихъ талантовъ. — Народные недуги и враги народной нравственности. — Спорные пункты: 1) есть ли у насъ люди или нѣтъ; 2) слѣдуетъ ли кой-кого посыпать персидскимъ порошкомъ, или не слѣдуетъ. — Всеисцѣляющее средство и вопросъ о томъ, дѣйствительно ли оно безъ правительственнаго содѣйствiя. — Новѣйшiя приложенiя этого средства.

Лѣтомъ въ Петербургѣ душно вообще, а тому, кто осужденъ обстоятельствами на усердное чтенiе печатныхъ книжекъ, газетъ и журналовъ, душно въ особенности. Душитъ раскаленный камень съ стоящею надъ нимъ тонкою пылью, душитъ журнальная разноголосица, душитъ кабинетная философiя и почтовая гоньба на предвзятыхъ идейкахъ, душитъ наконецъ литературное аристократство, драпирующееся на пьедестальчикѣ, осуждающее всѣхъ за недостатокъ учености и громко, непрiятно-громко возглашающее, что вотъ оно, аристократство, стоитъ себѣ одно, на пьедестальчикѣ, на извѣстной высотѣ, и дѣлаетъ дѣло — проповѣдуетъ истины, а вокругъ, у его подножiя, волнуется "океанъ пустословiя, пошлостей, фальши, фразъ безъ смысла", и что этотъ океанъ будто-бы "затопляетъ нашу литературу, литературу безъ науки, безъ всякихъ нормъ, безъ значительныхъ серьозныхъ преданiй"; душитъ, признаемся, это литературно-ученое аристократство, желающее запугать простодушныхъ людей ужаснымъ океаномъ и требующее, чтобъ ему вѣрили нá слово, не спрашивая, чѣмъ оно измѣряло чужую ученость и чѣмъ можетъ оно доказать, что у нашей литературы нѣтъ ни науки, ни значительныхъ серьозныхъ преданiй, а у него напротивъ, у него одного есть и наука, и какiя-то значительныя серьозныя преданiя… Чувствуешь, что слѣдовало-бы смѣяться "добродушнымъ смѣхомъ" надъ этой накрахмаленой, комически-строгой фигурой, но… душно! и смѣхъ не поднимается изъ души. Давно уже, т. е. относительно-давно, съ той поры, какъ литература наша стала говорливѣе, живѣе, оживленнѣе, многолюднѣе, съ той поры, какъ стали набѣгать группами можетъ-быть небольшiя, но молодыя и свѣжiя сúлки и шумно засуетились вкругъ мирныхъ, уютно-свитыхъ гнѣздъ, плотно установившихся на поприщѣ, но уже начинавшихъ сохнуть и изнашиваться старыхъ силъ, — съ той самой поры мало по малу начались у насъ перекоры о томъ, кто кого ученѣе, кто солиднѣе, кто выше беретъ въ многоголосномъ концертѣ нашей текущей, повременной литературы. И находятся трудолюбивые люди, которымъ хочется взять всѣхъ выше и которые, напрягая всѣ силы, чтобы выложить на показъ какъ можно больше учености, валятъ съ плеча такiя богатырскiя тяжести на читателя, что и въ прохладное время года его иной разъ въ жаръ броситъ, а въ лѣтнiй зной, на раскаленной плитѣ, подъ тонкой, стоячей пылью — ему становится невыразимо-душно. А если еще, глядя на важно-драпирующееся учено-литературное аристократство, подумаешь: какое впечатлѣнiе должны произвесть, какiе плоды должны принесть его возгласы, въ которыхъ оно всю литературу, кажущуюся ему "безъ науки и безъ значительныхъ серьозныхъ преданiй", мѣшаетъ съ соромъ, выметеннымъ изъ темнаго угла, и мѣшая, произноситъ заклинанiя, имѣющiя для него силу талисмана, охраняющаго отъ вражескаго оружiя; когда прислушаешься къ этому голосу, который сначала звучитъ строго-разумной проповѣдью, а потомъ, мало по малу переходя въ голосъ страсти, достигаетъ степени вопля, вызывающаго «катаклизмъ» на всю литературу безъ науки, катаклизмъ, который-бы "очистилъ его ниву", чтобы ему было просторнѣе, тогда и смѣхъ бѣжитъ далеко, и становится тяжело и грустно… Зач?мъ катаклизмъ?.. Обличайте неправду и ложь, но не призывайте бѣды ни на чью голову! Сейчасъ была проповѣдь о благости и христiанской терпимости, и сейчасъ призывается на землю катаклизмъ, который-бы затопилъ и снесъ, вмѣстѣ съ соромъ, и всю литературу, кромѣ одного самодѣльнаго пьедестала, съ возвышающимся на немъ и громко проповѣдующимъ ученымъ аристократствомъ. Чтó же ваша благость и христiанская терпимость? Проповѣдникъ, только-что обличившiй маленькаго лжепапу, который изъ темнаго угла, смѣясь изподтишка, посылаетъ проклятiя, — тотчасъ-же вслѣдъ затѣмъ самъ становится маленькимъ папой и призываетъ небесный гнѣвъ на тѣхъ, кто ему мѣшаетъ. "Книжники и фарисеи!" воскликнетъ можетъ-быть иной, дослушавъ проповѣдь до того мѣста, гдѣ вызывается катаклизмъ, и невольно настроившись самъ на тонъ проповѣдника…

Да! душно въ книжной атмосферѣ, въ лѣтнiй зной, на раскаленной плитѣ!.. Вотъ листокъ, легкiй листокъ, скользящiй кажется по самой поверхности… Читаемъ:

"…Пѣть пѣсни веснѣ и любоваться луной или описывать райскiе сады въ то время, когда жизнь путается въ тысячѣ разныхъ противорѣчiй, значитъ тоже чтó утѣшать голоднаго картиной богатаго пира. Не водите насъ къ Шиллеру на луну, не уносите насъ за облака, въ чертоги радостей и мира: распутайте сперва наши пути, облегчите насъ, посмотрите сперва на то, гд? и кàкъ живемъ мы, и дайте намъ то, чтó нужно. Далеко намъ еще до мiра правды, когда предъ нами поле взятокъ, ханжества, низкопоклонничества, раболѣпства. Далеко намъ до героевъ добродѣтели, когда еще какой-нибудь членъ откупа можетъ остановить васъ, отвести въ часть и пожалуй сдѣлать что-нибудь хуже. Очистите сперва эти травы, излечите сперва наши раны, а тамъ и дѣлайте чтó хотите… Впрочемъ въ послѣднее время защитники теорiи искусства для искусства уже и сами стали сознавать свою несостоятельность, но имъ только какъ-то совѣстно отказаться заразъ отъ своего взгляда, и вотъ они прибѣгли къ премудрому правилу, издавна, только къ-несчастiю неизвѣстно кѣмъ придуманному: "держись середины". Они согласны, что теорiя искусства для искусства немножко смѣшна и пуста, но въ тоже время думаютъ, что и признать искусство лишь отраженiемъ жизни общества — неловко, и потому говорятъ: искусство есть соединенiе того и другого. Выводъ, какъ видите, недуренъ: нѣтъ ничего легче, какъ тáкъ рѣшать дѣло. Но бѣда-то въ томъ, что хоть середина и зовется золотою серединой, но признанiе ея обыкновенно никогда и не вело и не ведетъ къ толку, а въ настоящемъ случаѣ, оно просто тоже чтó соединенiе масла съ водой", и пр.