Елена Хаецкая - Жизнь и смерть Арнаута Каталана Страница 22

– И ты оставила его? – спросил Каталан. – Ты посмела самовольно развязать то, что связано на небесах?

Тут Беренгьера заплакала еще горше.

– Я отказалась, но вскоре муж мой внезапно умер… Тогда они вернулись.

– Кто?

– Добрые люди.

Каталан неопределенно хмыкнул.

Женщина тихо спросила:

– Вы не верите мне, святой отец?

– Я верю каждому твоему слову.

Беренгьера вздохнула и заговорила уже спокойнее:

– Я так боялась, что они вернутся! А они пришли прямо ко мне в дом. Не знаю, как и проникли, потому что я велела не отпирать незнакомым. Вошли прямо в мою опочивальню, благословили меня и прислугу, хотя я не просила об этом, дали благословленный хлеб, а потом один из них сказал: "Я же говорил тебе, маловерная, что скоро ты оставишь своего мужа. Господь и впредь не лишит тебя своего покровительства". Я так испугалась, святой отец, так испугалась, что потеряла память…

– Где живут эти добрые люди? Ты можешь указать мне их дом?

– Они ушли из Альби. Я не встречала их после этого уже больше года.

– Ты боишься, Беренгьера?

– Да, святой отец… Они вернутся. Они вернутся за мной!

Каталан пошевелился на постели и попросил:

– Дай мне воды.

Женщина встала, взяла со стола чашку с теплым питьем, прижала к груди. Молчаливый Вильгельм встретился с ней глазами. Она поскорее отвернулась и подала Каталану воды, а затем села на край постели и, нагнувшись, поцеловала его горячую сухую руку.

Каталан спросил:

– Ты можешь назвать по имени кого-нибудь из этих "добрых людей"?

– Одного звали Риго Лагет. Других я не знаю…

– Где сейчас Бернар Бростайон?

– В последний раз он ушел из Альби вместе с Лагетом.

– А жена его?

– Она умерла.

– Давно?

– Незадолго до Вознесения, в нынешнем году. Я думаю, святой отец, что тогда, год назад, они оба приняли катарское посвящение и сделались "совершенными", а после этого им уже нельзя было жить вместе. Поэтому Бростайон и ушел, оставив жену.

Каталан помолчал, раздумывая надо всем услышанным. Потом сказал Беренгьере де Кунь:

– Ступай домой и ничего не бойся.

Едва оправившись от болезни, изжелта-бледный, явился Каталан к альбийскому епископу и потребовал немедленно доставить к нему судью епископальной курии. Пока посылали за судьей, пока собирались капелланы и стража, Каталан метался, как зверь, по кафедралу святой Сесилии и ни за что не желал уважить свое расслабленное здоровье и тихонечко посидеть, ожидая остальных.

Наконец явились все, за кем посылали, чинные и вместе с тем встревоженные, ибо никому в Альби не по душе было то беспокойство, которое внес пришлый монах своей лихорадочной деятельностью. Расселись, заранее готовые дать Каталану отпор.

– Да будет вам известно, почтенные, – вещал Каталан на весь собор своим треснувшим, пронзительным фиглярским голосом, – что господин наш святейший папа специальной буллой воспрещает сподоблять злокозненных еретиков христианского погребения. Насколько я знаю, в своих речениях эти люди, катары, высмеивают католические обряды и считают всякую землю одинаково священной. А коли так, то незачем их телам гнить и разлагаться в почве наших кладбищ!

Приунывший магистрат выслушал эту пламенную речь, после чего был дополнительно покаран чтением буллы.

– "Хотя святой папа Лев и говорит, что надо довольствоваться духовным судом и не прибегать к кровавым наказаниям, епископы должны, однако, опираться на светские законы и требовать вспомоществования светских властей…" – Тут Каталан устремил горящий взор на епископа – тот даже поежился. – "…А так как еретики-катары весьма размножились в Гаскони и в диоцезах Альби и Тулузы…" – Новая пауза, после чего голос Каталана сделался совершенно визгливым: – "…свободно проповедуя там свои заблуждения и стараясь развратить простаков, мы объявляем им анафему с их покровителями и укрывателями. Если же они умрут в своем грехе, их не должно хоронить среди христиан и служить по ним заупокойной обедни"!

Последние слова Каталан прокричал так истово, будто каждым словом по меньшей мере гвоздь заколачивал. Пергамент исчез под плащом. Каталан закашлялся. Слушатели его ожили, заговорили все разом. Когда кашель поуспокоился, Каталан спросил хрипло:

– Что скажете?

– Это вы объясните нам, святой отец, каковы ваши дальнейшие намерения, – осторожно отвечал городской бальи, – дабы мы все могли, по мере сил, оказывать вам содействие…

Каталан – черные с проседью волосы растрепаны, нос как клюв, впавший рот как щель, скулы торчат, щеки провалились – несколько мгновений сверлил его лихорадочно блестящими глазками, а после завопил, надсаживаясь:

– Мне достоверно известно! Что в вашем городе хоронят! На христианских кладбищах! Закоренелых еретиков! – Костлявый палец Каталана устремился в сторону скамей, перемещаясь с одного капеллана к другому. – Кто здесь от прихода Сен-Этьен?

Встал, густо покраснев, пожилой священник с таким здоровым румянцем на всю щеку, что и самому неловко. Каталан напустился на него, размахивая руками и яростно подпрыгивая.

– Вы, святой отец, похоронили у себя еретичку, именем Бессейра Бростайон! Вам известно, что она приняла еретическое посвящение и считалась у еретиков "совершенной"?

– Я… – начал священник.

– А вы служили по ней обедню, святой отец! – продолжал орать Каталан. – Вы погребли нечистые останки на освященной земле! Вы осквернили…

Тут Каталана задушил новый приступ кашля.

Священник глупо сказал:

– Я ничего не знал.

Сражаясь с кашлем, Каталан прохрипел:

– Почему же я об этом сразу узнал?

– Вы святой, – убежденно сказал пожилой священник и уселся обратно на свое место.

Каталан сказал епископу Альби:

– Бичевать его и… на хлеб и воду до… Рождества… И проследить!..

Епископ кивнул, надеясь таким образом утихомирить отца инквизитора.

Но оказалось, что Каталан только начал. Глотнув принесенного служкой теплого питья, он обтер обметанные губы и потребовал, чтобы городской бальи немедленно направил на кладбище при церкви Сен-Этьен несколько человек, которые выкопали бы останки упомянутой Бессейры Бростайон и предали бы их публичному сожжению за кладбищенской оградой.

Тут городской бальи, побелев не хуже изнуренного постами и горячкой Каталана, пролепетал, что не может этого сделать. И даже приговор по делу Бессейры Бростайон, которым потряс перед его носом Каталан, не разубедил бальи.

– Мы просим всемилостивейше простить нас, святой отец, – смиренно проговорил перепуганный бальи, – но совершить такое не решится никто во всем нашем городе. Да извинит нас всех Господь за трусость! Выкопать на кладбище труп и сжечь его – это заведомо облечь себя на смерть. Так обстоят дела у нас, в Альби!

– Господь, который умер за вас, – медленно проговорил Каталан, – моими устами просит вас сегодня послужить Ему…

Но бальи уже оправился от первоначального страха. Не может он подвергнуть наказанию ослушников, ибо уверен: такого приказа ослушается любой житель Альби. И нет во всем городе ни одного человека, который посмел бы приблизиться к могиле Бессейры, имея подобное намерение…

– Хорошо, – помолчав, молвил Каталан. – Есть ли в вашем городе, по крайней мере, один заступ, достаточно смелый для того, чтобы пойти со мной на это кладбище?

И вот Арнаут Каталан с заступом в руке отправился на кладбище. Никого из духовных с ним не было; однако Каталан недолго оставался в одиночестве. Весть мгновенно облетела весь город, и вокруг кричали:

– Смотрите, смотрите! Вон бесноватый монах идет разрывать могилы!

По одному, по двое начали присоединяться к Каталану зеваки. Они ничего не говорили, ничего не предпринимали – просто молча следовали за ним. А Каталан будто и не замечал растущей вокруг него толпы; шагал себе и шагал, видя перед собой одну только церковь Сен-Этьен и небольшое кладбище при ней.

Из окон выглядывали люди и кричали:

– Куда это вы все направляетесь?

А иные спрашивали:

– Что за праздник нынче? Ведь Пятидесятница уже миновала, а до Рождества далеко!

Спутники Каталана поднимали головы и отвечали тем, кто их окликал:

– Это сумасшедший монах из Тулузы, проповедник Вильгельм, идет раскапывать могилы!

И толпа все увеличивалась, так что в конце концов взбудораженные горожане заполонили всю улицу, по которой шел Каталан.

И вот он ступил на кладбище, а толпа хлынула следом. Теперь уже и самые голосистые попритихли, и все в полном молчании следили, как Каталан переходит от могилы к могиле, читая имена и выискивая место последнего успокоения Бессейры Бростайон.

Чего ожидали собравшиеся? Что небеса разверзнутся покарать дерзновенного монаха? Что мессен дьявол утащит его в преисподнюю? Что заступ обратится в змею и ужалит святого отца в яростное сердце? Что Бессейра Бростайон живой выйдет из могилы, чтобы произнести над монахом проклятье?