Татьяна Вяземская - Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века Страница 26

– Лекарь сказал мне, что твое самочувствие, возможно, было связно с тем, что тебе подмешивали яд.

За эти годы не только Сулейман – она тоже научилась понимать мужа с полунамека. Стало быть, он считает, что к ее возможному отравлению причастна Хатидже-султан. Но ничего не может поделать: она ведь сестра ему, и если благодаря «козням рыжей славянской ведьмы» султан начнет карать своих родственников – ему не усидеть на троне. Защищая Хатидже, он на самом деле защищал ее, Хюррем, и их детей.

– Знаешь что? – задумчиво сказала она. – Я хочу, чтобы у нас был еще один сын. И чтобы он был похож на тебя.

А и вправду – впервые она на самом деле хотела ребенка. В первый раз – как-то получилось… само собой; во второй – понимала, что появление еще одного наследника упрочит ее положение, только вот вместо наследника родилась малышка Михримах. А сейчас – сейчас она хотела повторить Сулеймана.

Пожалуй, единственное, о чем она не подумала, – так это о том, что Сулейман возьмется претворять в жизнь ее желание сразу же, как только услышит.

Свадьба Хатидже и Великого визиря Ибрагима состоялась через две недели. Хюррем уже знала, что вновь беременна. Еще не было никаких признаков, по которым это можно было бы установить наверняка, но – знала. Ей даже казалось, что она почувствовала сразу, когда все получилось.

И мысль о том, что через какие-нибудь девять месяцев ей снова предстоит стать матерью, настолько согревала ее, что она смотрела на Ибрагима без всегдашней неприязни. И даже посочувствовала ему: уж слишком натужно веселым и чрезмерно счастливым он выглядел, чтобы можно было заподозрить, что визирь и в самом деле рад породниться с султаном, а по совместительству – еще и своим лучшим другом. Наверное, полюбил какую-то другую девушку, но султан повелел «породниться», а султанам не отказывают.

Она сидела рядом с мужем, на резном неудобном стуле, под пышным балдахином, и, благосклонно улыбаясь, взирала на султанскую сестру, по приказу которой – может быть! – ей, Хюррем, подсыпали в еду яд и которая (вот в этом уже не было никаких сомнений) с удовольствием собственноручно затянула бы шелковый шнурок на тонкой шейке ненавидимой ею жены брата.

А Хатидже-султан светилась невозможным, каким-то горячечным счастьем. Впору было даже подумать, что влюблена до умопомрачения в своего жениха. Можно было бы подумать – если бы Хюррем точно не знала, что Хатидже-султан с Ибрагимом никогда не встречалась. Даже когда была еще не вдовой, а мужней женой.

Неужели ей так тяжко было ее вдовство, ее проживание рядом с собственными матерью, братом и сестрами? Ощущала себя приживалой? Или – так тяжело было видеть рядом с собой чужое счастье, не имея собственного?

Сейчас Хюррем могла пожалеть даже и Хатидже. Тем более что совсем скоро они обе обретут то, о чем долго мечтали: султанская сестра – мужа и собственный дом, султанская жена – отсутствие рядом ядовитой змеи.

И впервые Хюррем, независтливая и достаточно объективная в том, что касалось чужой внешности (ведь считала настоящими красавицами и Гюльбахар-Махидевран, и польскую жену, Гюльфем, и Шах-султан), впервые увидела, что старшая из султанских сестер тоже красива! Сейчас, когда не кривит рот презрительно – нет и складок возле губ, делающих ее гораздо старше, и когда глаза ее тоже чуть ли не в первый раз за эти пять лет раскрыты широко, а не полуприкрыты надменно, видно, что она похожа на свою мать. Только вот валиде, даже будучи властной женщиной, никогда лица не кривила презрительно, она просто была воплощенное величие. Может быть, потому, что валиде и в самом деле была властной женщиной, а Хатидже-султан таковой не являлась и просто пыталась подражать матери?

Кстати, говорят, валиде немного оживилась, когда услышала новость, касающуюся замужества своей старшей дочери, и впервые за время своей болезни знаками показала, чего хотела бы съесть…

Что же, пусть выздоравливает. Хюррем не хотела ей зла, да и причинила его себе валиде сама; но ее все равно было жаль, пускай она и хотела навредить своей невестке.

Для своего любимца султан приказал выстроить новый дворец, куда по окончании празднеств, которые продлятся девять дней, отвезут султанскую сестру.

Девять дней, в течение которых у нее не будет времени ни на что больше, кроме как милостиво улыбаться и кивать, кивать и улыбаться. А потом… Потом она больше не будет жить, как живут кошечки и собачки – животные, в общем-то, очень милые, но совершенно бездумные. Не будет беспокоиться только о хлебе насущном да о том, чтобы выжили ее детеныши. Она достаточно сильна и сумеет их защитить. Пора уже думать о чем-то большем.

Сколько на празднование ушло денег, она даже представить не могла. Много – понятно, но вот сколько?

Ее мучили нехорошие предчувствия, которые не замедлили оправдаться.

Под вечер, когда она уже уложила и Ильяса, и Михримах, прибежала взволнованная служанка и сообщила, что «пресветлую госпожу» хотят видеть.

Эта фраза означала, что пришел Хасан; а приход Хасана в такую пору и таким образом мог означать только то, что случилось что-то непредвиденное.

Выскочила к нему простоволосая, без покрывала. Впрочем, Хасан был все-таки славянин… хотя бы помнил о том, что по рождению славянин.

– Мятеж, – сказал он, едва заметив ее. – Янычары недовольны. Жалованье не плачено почти за три года. Мятеж начнется завтра.

– Почему именно завтра?

Действительно, странно: если уже три года терпели…

– Они возмущены пышностью празднества. Деньги на свадьбу визиря – это именно те деньги, которые нам… которые янычарам не были отпущены из казны. Визирь Ибрагим женился за счет янычарского жалованья, так считают многие. И… и…

– Не мнись. Говори как есть.

– И многие вообще считают, что Великий визирь Ибрагим и… и Великая Хюррем-хасеки…

Он замялся на секунду, не зная, как ее назвать. Ну да, до сих пор «султанши» ничего не решали и никто к ним, кроме евнухов, не обращался. А еще – он не знал, как правильно преподнести новость.

– Они считают, что мы с Ибрагимом на пару разграбили казну, что ли?

То, что «вместе с Ибрагимом» – это смешно, конечно. А вот то, что разграбили…

Ибрагим – Великий визирь и, конечно, может запускать руку в казну…

Ты снова предвзята, Хюррем. «Может» – еще не означает «запускает». Ты лучше в своем глазу бревнышко поищи. Одно платье, шитое золотом, сколько стоит? А сколько у тебя платьев? А сколько стоит твоя любимая диадема? Изумрудный браслет? Аметистовое ожерелье?

С другой стороны, все равно обидно. Ведь именно благодаря ей казна перестала тратить значительные средства на содержание гарема…

– Я благодарна тебе.

Правильно было сказать: «Мы благодарим», монаршие особы всегда говорят о себе во множественном числе. Но говорить так с Хасаном она не считала нужным. Напыщенность хороша тогда, когда тебе служат за деньги. Если хочешь, чтобы тебе служили за совесть, – не стоит из себя что-то строить. Но и о награде забывать не стоит. Только вот как его наградить? Собственных денег у нее нет, раздавать должности – такого права она тоже не имеет…

Выход она нашла достаточно быстро, вдруг вспомнив свой любимый в той, прошлой, жизни фильм: просто протянула Хасану руку. Которую он поцеловал, бухнувшись на колени, а потом еще и лбом к ней приложился.

Сулейман на принесенное ею известие отреагировал неожиданно:

– Мятеж? Ну что же, посмотрим.

– Может быть, стоит заплатить им их жалованье? – робко предположила Хюррем.

Сулейман качнул головой.

– Нет. До утра не успеем, а утром, думаю, начнется. А если я стану удовлетворять все требования своих подданных, эти требования будут расти и расти.

– Но мне кажется, что их требования справедливы… Каждый должен получать жалованье своевременно, ведь им надо на что-то жить.

– Семей янычары не имеют, питаются они за счет казны. Если вовремя не получат жалованье – ничего страшного не произойдет.

– Я… я думаю…

Нет, говорить об этом не стоит. Она просто соберет янычар и выйдет к ним сама…

– Ай! – Она вскрикнула не столько от боли, сколько от неожиданности, хотя и больно было тоже: сильные пальцы мужа сжали ее запястье, словно клещи.

– Я вижу, о чем ты думаешь, – прищурив глаза, тихо сказал он, и этот тихий тон был хуже самого громкого крика. – Не смей. Никогда не смей лезть в то, в чем ты ничего не понимаешь.

Он отпустил ее руку, развернулся и вышел из комнаты. Хюррем терла запястье и думала: а знает ли она мужа? Родила двоих детей и, кажется, станет матерью третьего – она еще не была уверена до конца, – только-только почувствовала… что? Что может делать что хочет? Что муж считается с ней? Считается. Но…

Если бы он был тряпкой, она могла бы делать что считает нужным. А могла бы она полюбить – тряпку? Нет, но…

Но она решила, что будет стараться что-то изменить.