Андрей Уланов - Автоматная баллада. Страница 40

САШКА

В скелетах мне всегда не по себе. Глупо звучит, понимаю, но это факт, и я могу лишь констатировать его. Наверное, схожие чувства испытывают люди, попав на кладбище. Обычный погост, с крестами, надгробьями и другими условными обозначениями захоронений себе подобных. В принципе скелет — тоже разновидность кладбища, но в скелетах люди ведут себя по–другому. По крайней мере, те из них, кого я имел возможность наблюдать. Возможно, разница заключена в том, что мертвецы составляют весьма незначительную часть общего фона. Или в том, что проблемы насущного выживания напрочь вытесняют из голов менее актуальные мысли. Не знаю. Лично для меня, автомата, насыщенная мертвыми механизмами территория ассоциируется именно с кладбищем. Пусть даже подавляющее большинство этих механизмов не состояли со мной в прямом родстве и вообще навряд ли были столь же разумны. Металл — не водица, и на этом кладбище домашних механизмов я чувствую себя паршиво. Когда же на перекрестке Красных Зорь и Кантонской Коммуны я увидел останки «ЗАЗа», меня словно передернуло — в смысле, всего, а не просто затвор. Мамой–фрезой клянусь, еще чуть–чуть, и начал бы капать смазкой на асфальт. Даже не могу представить, почему именно его вид меня так зацепил. Казалось бы, с чего? Он для меня никто и ничто, он вообще даже не оружие — разве что щенка лопоухого переехать или, при очень большой удаче и разогнавшись под уклон, старушку задавить. Дурацкая малолитражка. «Запорожец». Ушастый. Запор. Горбатый. Уйма кличек, и все, что характерно, презрительные. Маленькая глупая машинка. Но когда мы шли мимо него и я смотрел, как он лежит: перевернутый ударной волной, беспомощно растопырив свои крохотные смешные колесики, глубокие вмятины по всему корпусу, осколки стекла вокруг, и только единственная чудом уцелевшая фара жалобно поблескивает дождевыми каплями… Он будто бы спрашивал у нас, деловито спешащих мимо и не с укором — с недоумением: за что? Вы сильные, страшные — за что вы меня так? Ну что я сделал плохого, кому помешал? Ведь я был новый, я совсем недавно сошел с конвейера… мне нравилось мчаться сквозь майскую грозу, высекая из луж фонтаны брызг, я любил разгонять ночную тьму лучами фар… я любил жизнь! А теперь… теперь я лежу здесь, который год. Я убит — но смерть все никак не идет, даже она проходит мимо, словно жирная крыса, брезгливо стряхивая ржавую пыль! Почему вы так поступили со мной? Так жестоко… Неужели только за то, что я попытался быть счастливым? Маленькая несчастная машинка… Никому не позволено быть счастливым. Даже людям. Хотя раньше они считали по–другому. А некоторые — даже и сейчас. ШВЕЙЦАРЕЦ

Вой разрывал ночную тишину, словно гнилую тряпку. Надрывный, пронзительный, он летел сквозь ночь, казалось, до самого диска повисшей над горизонтом Луны. Швейцарец резко сел. Покосился на ставни, из–за которых доносился вой. Усмехнулся… недобро. Затем наклонился и вытащил из–под кровати ночной горшок. — Туалетом воспользоваться не желаешь? Девушка молчала. — Тишина в данном случае означает «не хочу»? — после минутной паузы уточнил Швейцарец. — Нет. Хочу. — Я могу за дверь выйти, — предложил Швейцарец. — Если, — с сомнением добавил он, — проблема в этом. В ответ раздался короткий смешок. — После всего, что было… да уж, самое время вспомнить о девичьей стеснительности. — Тогда в чем… — В темноте. — А ты на ощупь, — Швейцарец, наклонившись вперед, коснулся плеча Тайны. — Давай… шаг вперед… чуть левее… ну вот, цель прямо под тобой. И… я отвернулся. Под окном снова коротко взвыло. «Вот интересно, — подумал Швейцарец, — сказать, что… хм, ее журчание очень мелодично звучит, это будет комплимент или как?» — Все. — Отлично. «Теперь, — мысленно добавил он, — осталось выяснить, насколько умение прицельно стрелять в темноте коррелирует с умением в темноте же прицельно мочиться. Впрочем, промахнуться на такой дистанции и по такой большой мишени попросту стыдно… даже из такого оружия». Закончив, Швейцарец поднял горшок, осторожно шагнул к окну и, едва только снаружи послышались начальные нотки очередного взвоя, резко распахнул ставню… Вой оборвался мгновенно, сменившись хрипящим клекотом. Выглядывать наружу Швейцарец не стал, но, судя по звукам, источник клекотания удалялся от трактира очень быстро, притом не особо разбирая дорогу. Тайна сдавленно хихикнула. — Не пропадет твой скорбный труд, — продекламировал Швейцарец, аккуратно закрывая окно, — теперь поспать нам всем дадут. Он вытянулся на кровати, уснув почти мгновенно… и лишь пятью минутами позже сообразил, что на самом деле все еще не спит. Это был нонсенс. Форменный нонсенс, как сказал бы Старик, положивший уйму сил и времени, чтобы добиться от своего воспитанника правильного, «кошачьего» сна. «Слишком уж ответственное это дело, — повторял он, — чтобы доверять его всякой случайной физиологии… на меня смотреть! Не моргать!» Но все же Швейцарец лежал и не спал, и доски на потолке выглядели столь же реальными, как и клочья мха в щелях между ними. А ответ напрашивался лишь один, как бы он ни казался маловероятен. Швейцарец очень медленно перенес левую руку к стене. Затем так же медленно — даже будь сейчас ясный день, сомнительно, чтобы сторонний наблюдатель сумел бы засечь эти шевеления сквозь ватное одеяло — протащил ее обратно, уже отягощенную добавочным кило. Еще больше времени отнял затвор, но борьба за миллиметр в минуту того стоила — наружу не просочилось ни единого звука, способного подсказать, что пять с половиной граммов свинцового сплава вплотную познакомились с нарезами ствола. Теперь оставалось лишь ждать. Или… или это все же просто наваждение, сбой перетянутых нервов и никакой опасности на самом деле нет и в помине? Этот вариант тоже имел свою вероятность — и даже отличную от нуля. Но — ненамного. Тогда, четыре дня назад, на привокзальной площади эти перетянутые нервы дали ему почти минуту форы, проявив среди толпы смыкающую кольцо пятерку. Целую минуту — спокойно, не торопясь оценить обстановку, просчитать и дождаться… пока те пятеро, наконец, начнут. Это, пожалуй, было труднее всего остального — не просто позволить им вскинуть стволы, но и оставить за ними первые выстрелы. Пятеро на одного — это все же слишком, чтобы еще давать им такую фору, но ему нужно было подставить их, а иначе… Иначе… могло сложиться, будь там шестой — на одной из окрестных крыш. Повезло. Впрочем, на это везение он рассчитывал. Найти пятерых, или даже больше, жадных полудурков не так уж сложно. А вот разыскать за тот же срок хорошего снайпера и, что куда важнее, убедить его рискнуть… Тогда, около вокзала, все прошло как надо, «по нотам» — стремительный танец и пять не очень подвижных мишеней. Проще, чем он опасался, — перед ним оказались не профи и даже не полупрофи, а обычные шпанюки, «крысы», у которых глупость и неуклюжесть успешно соревновались с их же собственной алчностью. И страхом. Эти неуделки хоть и остаканились «перед делом», но алкоголь приглушил им лишь рефлексы, страх же, наоборот, выпустил из глубин подсознания наружу. Шедшие от пятерки флюиды ощущались так четко, что при желании можно было стрелять по их сигналам почти как на звук, а когда одного из «крыс» облаяла мелкая шавка, повода для сомнений не осталось. Тогда прошло как надо. А сейчас? Мысли скользили, будто жуки–водомерки — по поверхности. Задумываться всерьез, загружать мозг работой было нельзя, ведь он не чувствовал конкретной опасности, не мог определить и оценить степень угрозы, вероятное направление атаки. Сейчас Швейцарец мог лишь ждать — с пустой от лишнего мусора головой и расслабленными мышцами. Дешевая тряпичная кукла, готовая в любой миг взлететь, подброшенная мощной пружиной капкана — и те доли мгновения, которые расходуют медлительные синапсы на «переключение», запросто могли бы стать решающими. Он ждал. Секунды, вначале казавшиеся неимоверно длинными, понемногу складывались в минуты — и ничего не происходило. К исходу пятнадцатой минуты Швейцарец все же решился проанализировать свои ощущения. Рискованное дело — но риск в данном случае был оправдан, — последние минут пять Швейцарец все четче понимал, что ощущает не отсутствие направления предполагаемой вражеской атаки, а отсутствие опасности вообще. Это было что–то новенькое. Впрочем, однажды он уже побывал в похожей ситуации. Точно также проснулся, не понимая из–за чего. Добрых полчаса, судорожно сжимая пистолет, изображал из себя сонную колоду. А затем его вдруг резко отпустило, и он провалился в сон, едва успев спрятать «210–е». В тот раз ответ нашелся утром, когда за кустом в трех метрах от своего спальника Швейцарец обнаружил крупные отпечатки кошачьих лап. Пантера или снежный барс. Хищник стоял довольно долго, переминаясь с лапы на лапу, поигрывая когтями, но прыгнуть так и не отважился, уйдя, в конце концов, на поиски менее подозрительно выглядящей добычи. Мысленно Швейцарец чертыхнулся — есть, есть что–то… неуловимое, словно распадающаяся при малейшем касании паутинка. Что–то, мелькающее на краю сознания, не мысль, нет, намек на мысль… упрямо маячащий в отдалении — стоит лишь попытаться рассмотреть его пристальнее, как он вмиг пропадает. Исчезает, растворяется, оставляя за собой только пылинки — горсточку белых искорок, самозабвенно пляшущих в лунном свете под неслышимую музыку. …неслышимую музыку! Поймал! Выделенная им комната без особой натяжки могла претендовать на титул каморки — кроме двух кроватей, в нее вмещался лишь разделяющий эти лежбища метр — с весьма куцым хвостиком — некрашеного пола. Расстояние, вполне достаточное для того, чтобы превосходно различать не только храп, но и обычное дыхание соседа… …и подсознательно среагировать, когда оно становится непохожим на ритм спокойно спящего. ШЕМЯКА