Александр Слепаков - Повесть о советском вампире Страница 22

– Может, я с ума схожу? – сказал участковый.

– А кто сейчас нормальный, – подбодрил директор, – вот меня хоть прямо сейчас можно в дурдом забирать.

– А танковым полком, – добавил подполковник, – вообще нормальный человек командовать не может.

Тут они оба повернулись к парторгу, и директор сказал:

– Так, ты, парторг, молчи. Тебе такие вещи не положено говорить.

Парторг и так молчал. Он был до такой степени подавлен услышанным, что сказать ничего не мог.

– Надо бы нам этого вампира как-то поблагодарить, раз он нам солдата спас, – сказал подполковник. – Но так, по-нашему, по-советски поблагодарить, без этой мистики гнилой. Я вот так думаю, у меня в машине хороший значок есть, советские танковые войска. Гражданским можно носить. Просто отличный значок. Может, ты, участковый, как-то бы передал ему от меня? А если у тебя галлюцинации, а скорее всего, так оно и есть, ну… не знаю. Мальчишке какому-нибудь отдашь.

Участковый кивнул, мол, да, конечно.

27. Подполковник едет в часть

Подполковник возвращался к себе, за окном машины проходили поля, хлеб уже убрали, по стерне ходили коровы. Пастух сидел в холодке под деревом у лесополосы, стреноженная лошадь ходила рядом, пощипывая стерню. Потом пошла бахча, арбузы.

Поля уходили от дороги ровными, аккуратными полосами довольно далеко, примерно на километр. По краям их шли оросительные каналы из бетона, приподнятые над землей. Между полями – грунтовые дороги, чтобы автотранспорт мог подъехать к месту уборки.

Вот показалась хибара из досок, здесь жили корейцы. Они арендовали у совхоза поле, выращивали на нем лук и продавали на базаре. Эти корейцы были по идее мелко-буржуазной стихией. Но хибара из досок и сами корейцы, спины которых были хорошо видны на поле, плохо ассоциировались у подполковника со словом «буржуазия».

Подполковник был за границей, и даже два раза. Но не на Западе, а в Азии и Африке. И корейцев скорее можно было отнести к тому, что он видел там во время своих поездок, а не к буржуазии, которую по советским рисункам подполковник представлял себе упитанной, с животиком, обязательно в цилиндре. Цилиндр символизировал чуждость буржуазии советским людям. Действительно, представить себе советского человека в цилиндре было совершенно невозможно. И большинство советских людей рождались и умирали, так и не увидев цилиндра нигде, кроме как в кино. Раньше, еще до революции, в цилиндрах ходила образованная прослойка. Но советская власть в числе всего прочего ликвидировала и эту обидную для простых людей деталь. И теперь невозможно было представить себе, например, парторга в цилиндре.

Кстати, чего от него так чесноком несет, интересно. Ведь не еврей же он! А сам подполковник? Как бы он выглядел в эполетах? Поджарый подполковник, бегающий по утрам с солдатами на зарядке, вполне в эполетах выглядел бы нормально. «Очень даже ничего, – подумал подполковник, – но хер с ними, и так сойдет».

Несильное опьянение от водки, выпитой в совхозе, проходило, подполковник вспомнил эти разговоры про вампира, удивился, как он мог хотя бы на минуту думать об этом, ну не то чтобы серьезно… но вообще воспринимать это иначе, чем абсолютный бред. Все эти подробности уже не выглядели убедительно, хорошо, что у участкового отобрали пистолет. Человек с такими мыслями пистолет носить не должен. Хотя странно все это. Участковый не выглядит как человек, допившийся до ручки. То, что он описывает, конечно, сильно на него действует, но он не напуган.

Подполковник знал, как выглядит страх. Страх вызывает подавленность, отсутствие воли к действию. Ничего этого у участкового не заметно. Он вообще нормальный вроде бы мужик. Его в тюрьму надо посадить за то, что он солдата ранил. Но идея посадить участкового в тюрьму по непонятной для самого подполковника причине не вызывала у него энтузиазма.

Вот парторг напуган, это чувствуется. И это тоже странно. Он же первый, как парторг, должен такие разговоры пресекать. А он их сам начинает. Он же идеологический работник. И подполковник, и директор совхоза, да, кстати, и участковый состоят в членах Коммунистической партии Советского Союза.

«Но мы не идеологи, – подумал подполковник, – для нас это что-то вроде дополнительной работы. А он вроде идеолог, а сам про вампиров слушает и верит. А видно, что верит, поэтому так и напуган. Хотя какой он идеолог? Для него это тоже просто работа. У каждой работы свой стиль. Партийные должны правильные слова говорить. Они – власть. Это их стиль. Мы, военные, форму носим, строем ходим, шахтеры вон должны улыбаться покрытыми угольной пылью физиономиями в телевизоре, интеллигенты стихи читают и советскую власть ругают. У всех свой стиль, свой обычай… Вот от этого пригорка уже близко, считай, приехали. Завтра вечером у директора посидим, он приглашал. Надо с ним поговорить, странная какая-то все-таки история. Чего это на участкового нашло?»

Но уже видны были ворота вахты, и подполковник перешел мыслями к текущим делам.

28. Объяснение Иевлевой с Фроловым

В этот же вечер у Иевлевой произошло объяснение с ее странным любовником. Она успела немного привыкнуть к нему, теперь мысль о нем уже не сопровождалась спазмами внизу живота, близость с ним по-прежнему была по остроте совершенно не сравнима с тем, что приходилось ей испытывать до него, но уже не приводила к ощущению потери сознания и не вызывала после себя сползания в глубокий сон, от которого она иногда просыпалась на своей кровати в общежитии, не помня, как она вернулась.

У нее, впрочем, не было мысли, что ей это все приснилось. Слишком явно этому противоречили физиологические проявления, свидетельствующие в пользу яви, отвергающие возможность квалифицировать прошедшее как сновидение. Она совершенно не представляла себе, что будет дальше, не имела ни малейшего понятия, кто этот человек, где он живет, есть ли у него семья, чем он занимается и вообще куда он девается днем. Днем она ни разу не встретила его, хотя искала. Он никогда не договаривался с ней о встрече, всегда появлялся неожиданно.

То, что милиция им интересуется, тоже вызывало тревогу. Но про вампиров – это, конечно, чушь собачья. Вообще непонятно, как могут взрослые люди, да еще в милицейской форме, на полном серьезе говорить про такие вещи.

Почему милиция про него расспрашивает? Бандит? Уголовник? Но ни разу он никакой агрессии не проявил, не истеричен совершенно, а блатных она видела, а кто их не видел в Ростове? Они сразу начинают давить, подчинять себе. Он совершенно не так себя ведет. Себе, конечно, подчиняет – тут она все-таки вздохнула довольно шумно, – но так, как будто это само собой разумеется, без всякой злости. А чувствуется в нем только одно спокойствие, бесконечная уверенность в себе. Но без давления, без унижения. Хотя и нежности никакой тоже нет.