Марина Дяченко - Скрут Страница 69

– В этом нет необходимости.

В темноте багажного сундука Игар стиснул сверток с сыром, да так, что его пальцы продавились вовнутрь.

– В этом нет необходимости, госпожа… Счастливой дороги.

Заржала чья-то лошадь, радостно отозвалась Луна. Топот копыт отдалился; сжимая несчастный сыр, Игар выпрямился. От его бледности не осталось и следа – кровь прилила к голове, придавая лицу оттенок свеклы.

– Но-о, – сказала Тиар Луне. Лошадь тряхнула головой и тронулась с места.

Навстречу тянулись сжатые поля, обсиженные воронами; вдоль обочины стояли березы, ветвистые и низкорослые, и Игар мрачно подумал, что они похожи на тощих пестрых собак.

Тиар молчала. Игар осторожно развернул сверток, отломил кусочек сыра и нерешительно протянул ей – она будто не заметила; Игар вздохнул и сунул ломтик себе в рот.

– Меня разыскивают, – сообщил он, с трудом прожевывая сыр и не чувствуя его вкуса. – За мою голову обещают двести семьдесят золотых монет.

Тиар прищурилась, не отрывая взгляда от дороги; Игар набрал полную грудь воздуха и рассказал ей об Илазиной матушке, о самоубийстве сестры Ады, о побеге влюбленных, о ярости княгини и ее жажде мести он говорил вдохновенно, и даже худая девушка, та, что жила на кладбище и зарабатывала умением чувствовать ложь, засвидетельствовала бы сейчас его полную искренность.

Тиар склонила голову к плечу и впервые за весь день посмотрела Игару прямо в глаза; он зажал в кулаке свой храмовый знак и поклялся Птицей. А заодно и признался в побеге из Гнезда; зрачки Тиар чуть расширились:

– Ну ты и… крученый. Зачем было врать-то?..

Он потупился. Столь знакомое слово в ее устах было ему неприятно.

Илазе мерещился запах дыма.

Этим летом обычной засухи не случилось, но зато за первый месяц наступившей осени не выпало ни единого дождя. Солнце пригревало, не желая слушаться ни календаря, ни здравого смысла – а последние несколько дней свирепствовал еще и ветер, да такой, что листва ложилась на землю, едва успев поблекнуть. Ветер затихал на закате и на рассвете просыпался вновь. Теплый ветер, горячий ветер, лес волнуется и стонет, трухлявые стволы не выдерживают и ложатся, подминая новые, еще не успевшие войти в силу…

Выдержка и настойчивость. Чтобы воспитать у Илазы эти качества, ее мать в свое время потратила немало усилий.

Получив удар, стисни зубы. Упав, поднимайся и иди дальше; позаботься о себе сама, потому что больше никто на свете…

Она всхлипнула. Мать знала, что делала. Мать…

Горка сухого мха достигала уже Илазиных коленей. Этот мох горит, как солома, но для этого его должно быть много… Горка тщательно отобранных сухих веток. Топливо на костер, материал для растопки, эти веточки быстро прогорают, если не подбросить огню пищи посерьезнее…

А там, впереди, поскрипывает на ветру сухостой. Несколько высохших, как мумии, елок со сгустками старой смолы на стволах. Голая, по непонятной причине умершая ольха, жиденький орешник, а надо всем этим – огромная сосна, живая и зеленая, и в темной кроне ее скрут сегодня сожрал куницу…

Когда-то Илаза слыхала, что огонь, дорвавшись до леса, не знает ни меры, ни пощады. Что стена его наступает со скоростью несущейся лошади, поглощая все живое и оставляя после себя голые обгоревшие стволы…

А нанесенное Илазе оскорбление знает ли меру? Знает ли пощаду? И не страшнее ли подобное унижение десятка самых страшных и неотвратимых смертей?..

Мох поймал предложенную ему искру, проглотил с жадностью и тут же занялся, позволяя ветру унести прочь белую струйку дыма.

Илаза тупо смотрела, как оживают, с треском проклевываются, алчно трепещут нарождающиеся языки. Столько сил ушло на то, чтобы собрать эти кучи топлива… А вот теперь они зацветают желтым, а она стоит и смотрит, без радости и без страха. Гори…

Ветер рванул что есть силы, подхватил огонь и неожиданно рассеял все ее сомнения. Выхватив ветку из уже пылающего костра, Илаза кинулась дальше, туда, где тяжким трудом собраны были груды сухого мха и смолистых еловых веток. Гори… Пусть этого леса не будет.

Мох вспыхивал, как пакля.

Пламя, разносимое ветром, как-то очень быстро добралось до первой из сухих елей; Илаза отшатнулась, таким жаром ударило вдруг ей в лицо. Простенькая мысль о том, что она сама сгорит, и очень быстро – эта мысль только сейчас обрела для нее какой-то смысл.

Она не испугалась. В этот момент ей казалось, что она вообще не способна испытывать ни боли, ни страха.

Пусть этого леса не будет. Она – лекарь, милосердный и беспощадный, каленым инструментом выжигающий с лица земли эту язву. Пусть обугливаются проклятые сети. Пусть поджарится отвратительный скрут; пусть те, кто потом придет на пепелище, вспомнят ее добром…

Или пусть не вспоминают! Гори!..

Она металась, разбрасывая горящие головни, распираемая жестокой радостью уничтожения, будто дева-пламяница, которая, как говорят, бесчинствует на пожарах. А потом превращается в уголек… Пусть…

Потом ей прямо в лицо ударил сгусток дыма – ее легкие заполнились удушающей клубящейся массой. Не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни закричать, ни утереть хлынувших едких слез, она увидела наверху все то же голубое небо со все тем же обязательным белым облачком, а на фоне его – горящая верхушка сосны, паутина, объятая пламенем, волны пламени, волны дыма, горит, проклятый, горит…

Только теперь решив спасаться, она повернулась и побежала прочь, как она думала, от гигантского костра, в который превратился по ее милости лес.

Не то ветер поменял направление. Не то сама Илаза, потерявшая представление о сторонах света, забрела в самое логово пожарища – но теперь огонь преградил ей дорогу. Она повернула – огонь преградил еще раз. И еще. Огонь был всюду, Илаза была в центре огненного кольца…

И, едва осознав это, она сразу же она поняла, как жестоко ошибалась, возомнив себя нечувствительной к боли.

Она закричала. Новый сгусток дыма зажал ей рот, и, дергаясь от невыносимого жжения, она пожелала скорее умереть.

Голубое небо сделалось грязно-серым, подернутым дымной пеленой. Оттуда, из пелены, явились вдруг тусклые, белесые, как бы сами по себе живущие глаза, и в них, ледяных шариках, отражалось пламя.

Илаза успела подумать, что существо, встречающее ее в загробном мире, слишком ужасно, чтобы быть Птицей. Вероятно, это Каратель, живущий в преисподней, наказывающий за грехи…

По счастью, сознание скоро ее оставило.

– …и ты снова согласишься принять от меня помощь? Может быть, твоя ненависть помешает тебе, и ты гордо откажешься? Нет?..

Вселенский пожар завершился большой черной проплешиной в зеленой шкуре огромного леса. Пролетающим в небе птицам это видится, как продолговатая черная метка, короткая траурная ленточка, и там, в облаках, не слышен запах гари, которым смердит теперь и трава, и ручей…

Илазина героическая смерть обернулась красной растрескавшейся кожей на щеках, воспаленными глазами и обожженным локтем. Лучше бы она в самом деле умерла, потому что боль от ожога оказалась просто непереносимой.

– Ты не откажешься, Илаза? Нет? Может быть, ты слишком оскорблена тем, что именно я тебя спас?

Она молчала. Пусть он не догадается, что она плачет – слезы из-под опухших век и без того бегут, не переставая, ресницы слиплись сосульками, она боится открывать глаза, но в темноте терпеть еще тяжелее…

Прикосновение к ее плечу. Не сопротивляясь, она все же инстинктивно напряглась; боль от укола показалась ей едва ли не сладостной.

Она молчала, стараясь дышать как можно глубже и ровнее. Жжение и боль уходили не сразу, давая ей возможность насладиться каждой секундой своего освобождения.

Она разлепила ресницы. Темное тело, нависавшее над ней, привычно отпрянуло в тень; она всхлипнула и зажмурилась снова.

– Зачем мне груз еще и твоей ненависти? – раздумчиво сказали у нее над головой. – Зачем я собираю ненависть, будто сборщик податей? Разве мне мало той тяжести, которая уже есть?

Кажется, в голосе из ветвей скользнула неподдельная горечь. Впрочем, Илазе было все равно.

– Я все равно убью тебя, – выдохнула она сквозь растрескавшиеся губы.

– Хорошо, – отозвался он, чуть погодя. – Только сперва давай залечим твой ожог… Потому что кто тогда будет спасать тебя от боли?

– Я убью тебя…

– Звезда Хота низко. Я мог быть с тобой добрее, но мог быть и более жестоким… А теперь звезда слишком низко, Илаза, и не держи на меня зла, потому что скоро…

Его сдавленный голос делался все тише и тише, пока, наконец, и вовсе не сошел на нет.

Вечер пах дымом. В розовом вечернем небе тянулся, размеренно взмахивая крыльями, птичий ключ, похожий на наконечник копья.

На распутье оказалось, что Тиар знает дороги куда лучше Игара; она без запинки перечисляла селения, через которые лежит путь к большому лесу, и норовила повернуть направо, хотя Игар уверен был, что ехать нужно налево. Прохожий крестьянин разрешил их спор – конечно, в пользу Тиар; Луна, которую процесс выбора порядком утомил, бодро потрусила вперед. Игар всю дорогу угрюмо молчал – ему казалось, что его обозвали дураком.