Генри Олди - Вожак Страница 60

— Нет, — прежде чем отвечать, Марк дождался разрешительного жеста старухи. — Только на помпилианца.

— Любого?

— Нет. Нужна специальная подготовка.

— Почему?

— Без подготовки возникает конфликт клейм.

— Это опасно?

— Да. Есть шанс скатиться в дуэль.

— Почему же вы решили, что у вас получится надеть корсет на Манойю? Он ведь астланин?! Пленный?!

— Астланин. Но уже не пленный. Его освободили.

— Освободили… — эхом откликнулся маркиз.

Добившись цели, он вдруг утратил интерес к ответам Марка. Морщил лоб, кусал губы; короче, демонстрировал одержимость идеей-фикс. Госпожа Зеро косилась на маркиза с явным раздражением: старуха ждала, что допрос поведет Ван дер Меер, которому она задолжала за инцидент с клеймением, а никак не Бруно Трааверн.

— Так почему же? — упорствовал Бруно.

— Этот их «честный плен», «малый плен»… Аналог нашего корсета? Я попробовал…

— И потерпел крах. Тогда вы сорвались и кинулись клеймить первого, кто попался вам под руку. Понимаю; чисто теоретически, но понимаю. Но зачем вам вообще понадобилось брать астланина в корсет?

— Освободили, — повторил Белый Страус.

Он говорил громче и настойчивей, чем в первый раз.

— О чем вы, маркиз?! — рявкнул Бруно.

— Освободить! Марк, ты гений! Освободить!

— Истерика? — предположил лысый Мамерк. — Вызвать врача?

— Освободить! Всех! Весь Остров Цапель!

— Каким образом?

— Как этих пленных!

— Ерунда, — буркнул Мамерк. — Цирк. Объявить: «Война окончена, все свободны!» — и жизнь наладится?

— Наладится! Объявить так, чтобы дошло до каждого. Оставить систему, вывести эскадры. Пусть режут друг друга — плевать! Мы выведем эскадры, они выйдут из эйфории…

— …и их накроет всепланетный кумар.

— Мамерк! — возмутилась госпожа Зеро. — Что за лексикон?!

— От Добса нахватался, — сконфузился лысый. — Пока я брал у него подписки… Он болтал, как заведенный. Ну, я и заподозрил, что он под дозой. Устроил ему выволочку: как, мол, ты собирался работать в таком состоянии?! А он: фигня, оп-ди-ди. Это тяга, я под ней хоть сутки вкалывать могу.

— Тяга?

— У наркомана есть три стадии. Приход — эйфория, яркая и мощная. Она переходит в тягу — лёгкий приятный кайф, который может тянуться довольно долго. Потом наступает ломка, она же кумар — наркотическое похмелье…

— Пленные ломку пережили, — маркиз откачнулся от окна. Поглощен очевидностью решения, он забыл, что вокруг помпилианцы. — Да, депрессия. Но они, по крайней мере, не забывают есть и пить! А их, извините, приход тянулся три месяца! Чем скорее мы освободим астлан, тем быстрее они вернутся к нормальной жизни. Депрессия? Переживут! По крайней мере, бо́льшая часть.

— Нагуали, — сказал Марк.

Они были совсем разные: пожилой ларгитасец, маркиз этнодицеи — и обер-центурион Великой Помпилии, офицер абордажной пехоты. Они были очень похожи. Что объединило их: инцидент с клеймением? Манера изъясняться? Словно в ответ на последнюю реплику, дверь приоткрылась, и в комнату проскользнул Катилина. По-хозяйски оглядел помещение, блаженно жмурясь, потерся о ноги хозяина и улегся рядом, урчанием одобрив качество ковра: «Молодцы. Постарались для меня. Хвалю…»

— Что — нагуали? — спросил Мамерк.

— Астлане попали на Тишри без нагуалей. На Острове Цапель нагуали помогут астланам быстрее прийти в себя.

— Тяга! — заорал Бруно Трааверн, воплощение здравого смысла. Толстые щеки побагровели, нос сделался сизым. — Приход! Нагуали! А солнце? Солнце, мать ее за ногу, Астлантиды?!

В коридоре, дождавшись, пока все остальные уйдут вперед, старуха придержала Марка за рукав:

— Корсет и Манойя. Манойя и корсет. Рапорт. Мне лично. Во всех подробностях. Все соображения. Гипотезы. Догадки. Фобии детства!

— Слушаюсь!

— Сейчас — метеором в студию. Мамерк уже будит Добса: делать тебе имидж.

— Так точно!

— Сразу после записи — рапорт.

— Есть!

Марк попытался щелкнуть каблуками, забыв, что он босиком, развернулся через левое плечо и умчался переодеваться. Его ждал мундир капитан-командора ВКС Лиги. Его ждал Игги Добс.

Его ждал рапорт.

Контрапункт.

Марк Кай Тумидус по прозвищу Кнут

(спустя некоторое время)

«Тебе хорошо, — слышу я отовсюду. — Свободный человек, репетируешь свои репризки. Хочешь — на батуте скачешь, хочешь — в творческом поиске. Шлепнулся на жопу, получил в кассе гонорар. Клоун! А тут ходи на работу, от сих до сих. Терпи дурака-начальника. Захлебывайся в рутине. Аванс, зарплата; обеденный перерыв, сверхурочные. Отпуск зимой. Тебе хорошо…»

А я и не спорю. Мне хорошо.

— Вы — свободные люди!

Поворачивали головы. Трудно, медленно; казалось, шеи заржавели. Всматривались. Прислушивались. Во взглядах гас лихорадочный блеск. Румянец сползал с запавших щек. Улыбка оставляла губы: сухие, обметанные коростой. Рассудок включался с трудом: так встает человек с глухого похмелья. Где я? Кто я? Вчерашний карнавал — оборотень. Сдирался цветастый фантик, конфета горчила, била в мозг глухой мутью.

— Ваша свобода ничем не ограничена!

Гасло солнце. Скрывалось за тучами. Отрубленной головой падало за горизонт, в корзину темноты. Кипящий свинец пожирал остатки света. Золото, пурпур; рвань, дерюга, грязь. Пылинки, еще миг назад плясавшие в луче, сворачивали танец. Качались, надышавшись дурманом сумерек, искали опоры. Не найдя, шли на дно, тонули в омуте бесконечного вечера.

Нет солнца. Для нас — нет.

И для вас тоже.

— Мы уходим! Оставляем систему! Вы свободны!

По улицам брели нагуали. Пумы, ягуары, оцелоты. Выбирались из подвалов, спускались с чердаков. Протискивались между прутьями сточных решеток. Прыгали на асфальт из растворенных окон. Тощие: ребра наружу. Шерсть слиплась в колтуны. Бока глубоко ввалились, в уголках глаз — желтые озерца гноя. Часть торопливой рысцой вливалась в предместья, оставив джунгли. Голод — не тетка: гонит на охоту плетью-семихвосткой. Даже в поисках добычи нагуали старались не уходить далеко. Ждали, когда придет час вернуться.

Дождались.

Шли между истощенными людьми. Походя терлись о самых слабых. Искали своих. Когда находили, ложились рядом. Прижимались, фыркали; клали головы на колени.

— Плен — это ошибка! Плена не было! Плена нет!

Над домами, над крышами, взгромоздившись на воздух, серый как бетон, стоял молодой офицер. Выправка. Безупречность. Убедительность. Голограмма, богатая тетка, давала фору бедной сиротке-реальности: офицер выглядел более настоящим, чем заторможенные тени внизу. Трансляция шла без перерыва. Фигура колосса. Голос урагана. Жесты лидера. И не было спасения от лавины, погребающей остатки эйфории; даже в солнце, которое сгинуло, едва прозвучало первое слово — нет, не было.

— Вы свободны!

Свободен, подумал Тизитль. Плен — ошибка.

Я свободен.

Что я держу в руке?

В кулаке был зажат нож. Минутой раньше Тизитль что-то втолковывал Золину Мойолехуани, размахивая ножом, как дирижерской палочкой. Он не помнил, о чем говорил. Наверное, о чем-то важном. Золин лежал ничком, головой на крышке канализационного люка. У Золина был голодный обморок. Какая разница? Тизитль нуждался в собеседнике, верней, в слушателе; остальное — ерунда. В каждом четвертом случае эйфория вызывает приступы неконтролируемой болтливости. Тизитль знал про эйфорию все — в теории. Вот, узнал на своей шкуре.

Тошнило. Хотелось лечь и сдохнуть. Тизитль тронул кончиками пальцев шею Золина. Живой, зараза. Пульс слабый, но отчетливый. Не повезло: выкарабкался. Тизитль вспомнил, как хотел зарезать парня. Если бы он мог, он бы рассмеялся. Сейчас зарезать Золина означало — сделать дураку подарок на день рождения.

В личном деле Тизитля стояла отметка: «Не склонен к депрессии». О да, вздохнул Тизитль, пряча нож. Не склонен. Пока не наклонят и не отымеют по полной, во все дырки. Злость помогала, служила костылем. Тизитль злил себя, давил на примитивные раздражители — Золин, брань, насилие — понимая, что усилия тщетны. Злость выгорала, едва занявшись: костер под ливнем. Ткни прокаженного иглой в ягодицу; выясни, что боль для него — пустой звук…

— Мы уходим! Оставляем систему! Вы свободны!

Тизитль знал, что офицер не врет. Знал каждой клеточкой тела, каждым нейроном мозга. Эскадры чужаков разворачивались кормой к Острову Цапель. Набирали разгон, скрывались в сиянии далеких звезд. Будь это не так, плен остался бы пленом, а эйфория продолжила бы царствовать в Астлантиде до тех пор, пока население не перебралось бы в солнце от голода и жажды.