Цена светлой крови - Ахманов Михаил Сергеевич Страница 11

- Ты должен... должен все ему объяснить, - с внезапной силой произнес старик. - Понимаешь, все! Что мы знаем, пусть будет и ему известно!

- Есть ли в том необходимость? - с сомнением молвил Никлес. - Он счастлив в своем далеке... Стоит ли смущать его покой?

- Ты ему скажешь... такова моя воля... я обещал... скажешь!

- Обещал кому?

- Твоему деду. Это... наш... долг... - Катри с трудом выталкивал слова - каждое словно неподъемный камень. - И еще... еще предупреди... пусть будет осторожен... Пусть ищет себя... пусть ищет, познает: им интересуются. Разные люди...

Это было новостью для Никлеса. Склонившись к отцу, он спросил:

- Интересуются? Кто?

- Приходила женщина... очень красивая... по виду арсоланка... Еще был мужчина... и другие, другие... Кому-то он нужен, Никлес... Пусть не думает, что мы отказали ему в... в гостеприимстве... что сослали на край света... Только ради его безопасности...

- Я понял, отец. Я его не брошу. Буду помогать.

- Это... все... Живи, сынок... А я... я уже вижу мост из радуги...

Старик замолчал, и теперь из его горла вырывалось только тяжелое дыхание. Никлес сидел у его ложа, вспоминая смерть матери. Это случилось давно, он был еще мальчишкой и мог предаваться горю без помех. Сейчас ситуация другая. Горе... да, конечно, горе... но теперь на нем ответственность. Долг! Три столетия строилось могущество рода Джума... такое нельзя растерять... он в ответе перед предками...

Дыхание отца становилось все реже и слабее. Катри лежал с закрытыми глазами и, должно быть, в самом деле видел мост из радуги и лунных лучей, ведущий в чертоги богов. При жизни он не был религиозен, но смерть - особый случай, смерть требует почтения к богам, даже если раньше ты отказывал им в существовании. Но вдруг они и в самом деле есть? Светлый Арсолан, грозный Коатль, потрясатель тверди Тайонел, хитроумный Одисс, великий странник Сеннам и провидец Мейтасса, владыка времени... Шестеро древних богов Эйпонны, которым нынче поклоняется весь мир... Если бы их не было, подумал Никлес, стоило бы их изобрести. Их заслуга огромна - они вытеснили жутких демонов, тех, кому поклонялись в Риканне, Азайе и Лизире. Конечно, не без помощи людей, но 'поди те помнили: жестокий отправится в Чак Мооль по горячим углям. Воевали, да... много воевали... за земли, власть, богатства, но не за идеи... Сказано в Пятикнижии: за идеи воюют юлько глупцы.

Так размышлял Никлес, провожая отца в Великую Пустоту, п хоть терзала его тоска, он знал, что должен покорствовать неизбежному. Лишь боги живут вечно! Но это, скорее всего, придумано людьми. Люди страшатся смерти и нуждаются в утешении.

Дыхание Катри Джумы пресеклось. Никлес познал целителей, и когда те, осмотрев старика, печально развели руками, приблизился к окну.

Увидев его лицо, два телохранителя-бритунца сделали жест сожаления. Потом направились к мачте. Вампа медленно поползла вниз.

Глава 3

Ханай, погребальный костер. Росква, арсоланка с зелеными глазами.

Костер пылал, выстреливая в небо фонтаны искр - дрова были сухими, смолистыми, из стволов благовонного кедра, добытых заранее в лесах Сайберна. Народа на фамильном кладбище собралось тысяч пять или шесть, но места всем хватило: площадка в кольце кипарисов и надгробий могла вместить и большую толпу. Ее устроили лет двести назад, рассудив, что с каждым из рода Джума будут прощаться многие, и эта церемония должна происходить без толкотни и суеты, совсем неподобающих благородным людям. В первые годы площадка была засыпана песком, теперь ее покрывал желтый мрамор из сардских каменоломен.

Согласно обычаю, слева от костра стояли близкие, Джумин и Никлес с семьей, и три священнослужителя из ханайского Храма, тянувших сильными голосами Прощальные Гимны. Справа виднелась рослая фигура Протектора, окруженного советниками и помощниками; все - в черном и сером, цветах Коатля, божества Великой Пустоты. Дальше, также в траурных одеждах, широким кругом расположились знатные люди Хапая и Аталн, те, кто век за веком отдавал роду Джума своих сестер и дочерей и принимал супругами их женщин. Среди них были посланники Бритайи и Иберы, Норелга, Эллины, Объединенных Территорий и других держав, ибо для Дома «Великий Арсолан» границы, за редким исключением, не существовали, и его глава всюду пользовался уважением и долей власти. Пожалуй, лишь в Бихаре, Южном Лизире и Северной Федерации к нему относились настороженно - имелись там свои магнаты, не любившие соперников. Но и эти страны почтили его, прислав если не первых своих людей, то, во всяком случае, не последних.

За кольцом знати собрался народ попроще, работники Банкирского Дома и его филиалов, слуги из поместий и ханайского дворца, управители заводов, верфей, трансепортных компаний и энергостанций, акдамы морского и воздушного флотов. Дли них Катри Джума был хозяином тридцать два года, с той поры, как умер Гм, его отец. Те, кто постарше, еще служили Ги и вспоминали о нем с теплотой - он был не так суров, как его наследник. Хотя, если пахло выгодой, мог утопить конкурента в кружке пива.

Остальных ханайцев, не имевших к покойному прямого отношения, охрана оттеснила к обрамляющим площадку кипарисам. В этой толпе мелькали хроникеры из мелг-новостей, разносчики вин и соков, стражи порядка в полосатых плащах, вездесущие мальчишки и прочие любопытствующие. Здесь цветов Коатля было меньше, но люди стояли в молчании, глядя на костер и внимая Прощальному Гимну. Должно быть, не каждый в этой толпе грустил из-за смерти Джумы - хватало у пего завистников и врагов, - но порядок соблюдали все.

Жена и дочь Никлеса плакали, сын-подросток крепился, стараясь не выдать слабости. Джумин подумал, что даже не знает, как их зовут. Очнувшись после летаргии, он провел в Ханае, в фамильном дворце, слишком недолгое время и ни с кем не встречался, кроме отца, брата и целителей - да и те большей частью были из Нефати. Он смотрел на своих племянников, на жену Никлеса, Протектора, других мужчин и женщин, знатных и простых, но - странное дело! - не ощущал какой-либо связи с этими людьми. Он - ханаец из рода Джума?.. Возможно, так, но Ханай пока не стал его родным городом. Шесть лет, вся его сознательная жизнь - пусть вторая, не первая! - прошла в Куате, и Джумин уже тосковал по его тихим улочкам, запаху моря и сосен, шуму прибоя и своему одинокому хогану. Там скоро наступит весна, здесь же - осень... А что до одиночества - не так уж он одинок, есть у него друзья в Куате, Логр, Ират, Цонкиди-ако и остальные; где они, там и его отечество. Как говорилось в старину, у стен родного дома цветы благоухают слаще...

Огонь ярился, взмывал вверх, и в ярких его сполохах уже не было видно ни тела отца, ни богатых носилок, увитых цветами, только догорало нечто черное, обугленное, уже неотличимое от объятых пламенем поленьев. Внезапно Джумину почудилось, что он уже видел это зрелище, видел не раз и не два, и слышал Песни Прощания - возможно, на других языках; в других местах, но это было, было! Сердце его сжалось от тоски, но горевал он сейчас не об одном лишь умершем отце, но о многих, многих людях, чьих имен не помнил, однако мнились они Джумину любимыми и близкими. То был отзвук канувшей в забвение первой его жизни, эхо былых утрат, еще более мучительное из-за того, что он не ведал, кто и когда им потерян. Дитя?.. Возлюбленная?.. Близкий друг?.. Мудрый наставник?.. Ему казалось, что вместе с отцом он потерял их всех. И, вспомнив слова древней рукописи, он подумал, что и не очень долгая жизнь может сделаться горькой как земляной плод, а если выплеснуть эту горечь, то станет она, как сказано в Книге Тайн, посевом зла. А потому нужно справиться с болью, смириться с неизбежным и сохранить в себе душу человеческую...

Должно быть, он побледнел, и это заметили - Никлес склонился к нему, прошептав: