Эликсиры Эллисона. От любви и страха - Харлан Эллисон Страница 47

В стране одиночества

Сжав камень когтями, сидит он один —

Страны одиночества злой властелин,

Под солнцем палящим, средь горных вершин.

Альфред лорд Теннисон «Орел» (пер. Н.К.)

Педерсон знал, что на Большой Сирт спускается ночь. Слепой, он тем не менее знал о наступлении темноты: вновь завели свой хор кузнечики-арфисты. Аура солнечного тепла, окутывавшая его на протяжении долгого дня, рассеялась, и кожу холодила темнота. И даже слепота не мешала ему ощущать приятную смену теней тем, что когда-то, давным-давно было зрением.

– Претри! – окликнул он тишину, и ответное эхо залитых лунным светом долин повторило: «Претри, Претри, Претри…» – тише и тише, ниже и ниже вплоть до подножия горы.

– Я здесь, Педерсон, старик. Что нужно от меня тебе?

Педерсон с облегчением откинулся в пневмогамаке. Некоторое время его сковывало напряжение; теперь же он, наконец, расслабился.

– Ты ходил в храм?

– Я был там. Молился несколько смен: целых три цвета.

С тех пор как Педерсон мог различать цвета, прошло много лет. Но он знал, что марсианская религия крепка и устойчива именно благодаря цвету.

– И что предсказал блаженный Джилка, а, Претри?

– День завтрашний зреет в чаше сегодняшнего. И многое другое.

Бархатистый голос марсианина убаюкивал. Педерсону не довелось видеть высокого, неимоверно древнего джилкита своими глазами, но он столько раз ощупывал его безволосую, каплевидную голову своими скрюченными артритом пальцами, столько раз проводил ими по глубоким круглым глазницам, крошечному вздернутому носу, узкой безгубой щели, служившей тому ртом, что знал его лицо не хуже, чем свое собственное со всеми его морщинами, складками и родинками. Он знал, что джилкит так стар, что его возраст не измерить земными годами.

– Не слышал, не идет еще Серый Человек?

Претри глубоко, протяжно вздохнул, и Педерсон услышал привычное потрескивание суставов, когда марсианин опустился на землю рядом с его пневмогамаком.

– Идет, но медленно, старик. Но он идет. Имей терпение.

– А что голубые тени, Претри?

– Густы как мех в лунных долинах, старик. Ночь близка.

– Луны уже взошли?

Он услышал свист дыхания сквозь широкие ноздри – ритуально разрезанные ноздри.

– Нет пока, – отвечал марсианин. – Таузефф и Тееи еще за горизонтом. Темнеет быстро. Может сегодня ночью, старик.

– Может, – согласился Педерсон.

– Имей терпение.

Терпением Педерсон отличался не всегда. В юности горячая кровь часто толкала его на конфликты с отцом-пресвитерианцем, в результате чего он и ушел в космос. Тогда он не верил ни в бога, ни в черта, ни во все остальные страшилки церкви. Тогда не верил. Другое дело – позже, но не тогда.

Он ушел в космос, и годы обошлись с ним благосклонно. Он старел медленно, не слабея здоровьем – как бывает с людьми в темных, лишенных пыли местах. Но повидал и смерть – и людей, умиравших с верой, и людей, умиравших без нее. А со временем пришло и осознание того, что он одинок и что когда-нибудь, как-нибудь Серый Человек придет и за ним.

Он был одинок всю свою жизнь, и в своем одиночестве, когда не смог больше водить большие корабли, просто ушел.

Он ушел в поисках места, где мог бы поселиться, и в конце концов круг замкнулся: он вернулся в мир, с которым познакомился первым: на Марс, где он провел юность, где зародились все его мечты. На Марс, ибо дом всегда там, где ты был молод и счастлив. Вернулся домой – туда, где теплые дни и мягкие ночи. Вернулся домой – туда, где человек прошел, но чудесным образом не оставил за собой стальных и бетонных следов. Вернулся домой – в дом, который не изменился со времен его молодости. Вернулся вовремя: до него добралась слепота, а там и медлительность предупредила его о скором приходе Серого Человека. Слепота стала следствием излишеств по части выпивки и опохмела, а еще от избытка жесткой радиации, от слишком многих лет, проведенных в безбрежной пустоте. И эта слепота лишила его возможности зарабатывать на жизнь.

Поэтому он, одинокий, вернулся домой – как находят свое дерево птицы, как находят последний лоскут коры изголодавшие по зиме олени, как находят дорогу к морю реки. Он вернулся туда ждать прихода Серого Человека, и там его нашел джилкит Претри.

Они сидели рядышком на крыльце. Они мало разговаривали, но и молчание способно иногда сказать больше слов.

– Претри?

– Да, старик.

– Я никогда не спрашивал, зачем это тебе. Ну, вот это все…

До Педерсона донесся стук клешни Претри, похлопывавшей по пластиковой столешнице. Потом марсианин сунул ему в руку стакан разбавленного водой спиртного.

– Я понимаю, о чем ты, старик. Я с тобой уже два урожая. Я здесь. Разве тебе не довольно этого?

Два урожая. Это примерно равнялось четырем земным годам. Джилкит пришел как-то на рассвете и остался прислуживать слепому старику. Педерсон не возражал. Тем утром он сражался с кофейником (он до сих пор любил старомодный вареный кофе и терпеть не мог новомодных кофейных брикетов) и регуляторами плиты у себя в хижине… а на следующий день у него уже был неприхотливый, преданный слуга, ухаживавший за ним с терпением и предельным вниманием к любым его запросам. Их отношения устраивали обоих: он не просил от Претри слишком многого, а марсианин не требовал ничего взамен.

Да и не в том Педерсон был положении, чтобы удивляться или спорить.

В сезон уборки урожая он слышал, как работают в поле братья Претри, но сам старый джилкит редко отходил от хижины надолго.

– С тобой все было легче. Я… спасибо тебе, Претри, – старик ощущал необходимость высказать все это прямо, без обидняков.

Тот понимающе хмыкнул.

– И тебе спасибо за то, что позволил мне остаться с тобой, старик Педерсон, – мягко произнес джилкит.

Что-то холодное коснулось щеки Педерсона. Сначала он подумал, что это дождь, но новых капель не последовало.

– Что это было? – спросил он.

Джилкит поерзал на месте – Педерсону показалось, что от неловкости.

– Обычай моего племени, – ответил тот.

– Что? – не успокаивался Педерсон.

– Слеза, старик. Слеза из моего глаза на твое тело.

– Эй, послушай… – начал было он – и сразу же понял, что начал не с того. Он осекся от нахлынувших на него эмоций, которые полагал давно уже умершими. – Тебе не нужно… э… огорчаться, Претри. Я прожил хорошую жизнь. Серый Человек меня не страшит, – голос его звучал бодро, но все-таки старчески потрескивал.

– У моего племени нет огорчений, Педерсон. Мы знаем только благодарность, и дружбу, и красоту. Ты говорил, это