Эликсиры Эллисона. От любви и страха - Харлан Эллисон Страница 76

Стоило Нату остановиться на переходе в ожидании зеленого света, как он понял, что дело плохо. Он стоял на Стейт-стрит, и народ как раз начал выходить из клубов.

За ним гнались пятнадцать кварталов, и от последних двух женщин – шикарной чернокожей девицы с обалденным бюстом и тетки в возрасте, пытавшейся заарканить его норковой накидкой – он оторвался только на захламленной строительной площадке. Еще некоторое время он слышал за спиной их затихавшие крики, но темпа не сбавлял.

На углу Огайо и Шор-драйв он, наконец, остановился у небольшого мотеля и как мог оправил на себе остатки одежды. Хорошо хоть кошелек с кредитными картами не потерялся, когда отряд гёрл-скаутов (гёрл-скаутов?!!!) оборвал рукава его пиджака.

Оказавшись в вестибюле он на короткий момент почувствовал себя в безопасности и снял номер. Дежурный администратор, шепелявый молодой человек в белоснежной рубашке, белоснежном галстуке и с белоснежным лицом посмотрел на него с нескрываемым обожанием и предложил номер для новобрачных.

– Одноместный, подальше от входа, – настоял Нат и направился к лифту, оставив администратора пускать слюну за его спиной.

Номер оказался маленький, тихий. Нат задвинул шторы, запер дверь, подпер ее на всякий случай стулом и устало опустился на краешек кровати. Посидев так некоторое время, он почувствовал себя относительно трезвее, относительно спокойнее, хотя тошнота усилилась. Он медленно разделся и принял горячий душ.

Намыливаясь, он лихорадочно размышлял. Как оказалось, в душе хорошо думается.

В Торонто он мог, по крайней мере, сносно существовать. Он даже привык к такому образу жизни – не слишком веселому, но… как бы это сказать… сносному, да. Но после Лоис, принявшей три пузырька антидепрессанта, он понял, что должен что-то предпринять, попытаться справиться с тем, что с каждым годом его жизни становилось все хуже. Всего двадцать семь лет, а надежды в жизни никакой, подумал он. Как думал каждый год с тех пор, как достиг половой зрелости.

А потом он услышал о д-ре Бреммер и некоторое время колебался. В конце концов, она была женщина. Однако отчаяние глухо к разумным доводам, и он по телефону договорился о приеме. Теперь все пошло псу под хвост, к тому же его раздели только что не до нитки. Все сделалось гораздо хуже. Эта поездка в Чикаго с самого начала была неудачной идеей. И что теперь делать? Как выбираться с вражеской территории?

Он повернулся и посмотрелся в большое, в человеческий рост зеркало.

Он увидел себя нагишом.

Черт, а тело у него, и правда ничего.

И лицо тоже вполне симпатичное, можно даже сказать красивое. Весьма и весьма привлекательное.

Пока он смотрел, его образ дрогнул и стал меняться прямо на глазах. Волосы сделались длиннее и светлее, натурально-блондинистые; на груди возникли две выпуклости, а шерсть, напротив, куда-то исчезла. Наконец трансформация завершилась, и он смотрел на самую красивую женщину, какую когда-либо видел. Слова человечка из бара мелькнули у него в голове и тут же исчезли, осталось только восхищение этим фантастическим созданием в зеркале.

– Я тебя люблю, – произнес он заплетающимся языком.

Он протянул к ней руку, и она отодвинулась.

– Лапы убрал, да? – произнесла она.

– Но я люблю тебя… правда, люблю!

– Я не из таковских, – отрезала она.

– Но я ведь не просто жажду твоего тела, – настаивал Нат; в голосе его звучали умоляющие нотки. – Я хочу любить тебя, быть с тобой до конца жизни! Мы сможем стать хорошей семьей. Я ждал тебя всю жизнь.

– Ну… – задумчиво сказала она. – Что ж, мы могли бы поговорить. Только рук не распускай.

– Не буду, – пообещал Нат. – Не буду распускать рук.

И они жили долго и счастливо.

Мама

В гостиной ели родственники. Танте Элка выложила на сдвинутые столы свои знаменитые кныши с мясом, оладушки-мацелатхес из мацы, несколько подносов с солониной, пастрами, печеночным паштетом и картофельным салатом, лососиной и сыром, копченой селедкой (без костей – мама дорогая, это ж сколько времени ушло, чтоб их вынуть!) и копченым сигом, стопки хлеба – кукурузного, ржаного и пшеничного, а еще квашеную капусту, салат с курицей и груды маринованных огурчиков.

Лэнс Гольдфейн курил на пустой кухне. Он сидел, закинув нога на ногу, глядя в окно на заднее крыльцо, и едва не подпрыгнул, когда прямо у него над головой послышался голос.

– Вот стоило на пятнадцать минут выйти, и уже все сигаретами провонял. Фу.

Он огляделся по сторонам. В кухне кроме него никого не было.

– Честно говоря, служба вышла не самой запоминающейся из всех, на которых я бывала. До Сэди Фертель далеко.

Он снова огляделся по сторонам, на этот раз внимательнее. Он все еще сидел на кухне один. На заднем крыльце он тоже никого не увидел. Он сделал полный оборот, но дверь в столовую и расположенную за ней гостиную оставалась плотно закрытой. Он сидел на кухне один. Лэнс Гольдфейн только что вернулся с похорон матери, потому и сидел на кухне дома, оставшегося теперь в его распоряжении, в задумчивом одиночестве.

Он вздохнул. Вздохнул еще раз. Должно быть, до него донесся обрывок разговора родственников в гостиной. Наверняка так. Да нет, точно. Ну, скорее всего.

– И ты не будешь говорить с мамой, когда она до тебя обращается? С глаз долой – из сердца вон, что ли так?

Источник голоса опустился ниже и находился теперь где-то прямо перед его лицом. Он помахал перед собой рукой, словно сметая невидимую паутину. Ничего. Он таращился в пустоту и наконец решил, что утрата матери повлияла-таки на его психику. «Надо же, как некстати съехал с катушек», – подумал он. – «Только-только освободился от нее, упокой господь ее душу, и вот снова слышу ее нудеж. Иду, иду, мама… этаким манером я и сам скоро копыта отброшу. Тебя всего три дня как нет, а у меня уже самоубийственный комплекс вины».

– Они таки там все просто жрут, – произнес голос матери, на этот раз на уровне его лодыжек. – И прости меня за привередливость, Лэнс, золотце, какой идиот пригласил на похороны этого мишигера Морриса? В жизни не пустила бы этого шлимазла на порог, так с какого счастья мне любоваться его лимонной мордой после смерти?

Лэнс встал, подошел к раковине, сунул сигарету под струю воды и выбросил бычок в мусорное ведро. Потом очень медленно повернулся и обратился к пустому помещению:

– Это несправедливо. Ты несправедлива. Ни капельки не справедлива.

– И ты мне будешь говорить за справедливость? – произнес лишенный тела голос матери. – Я мертва. И ты таки ждешь от меня справедливости? Вот