Феликс Дымов - Благополучная планета (Сборник) Страница 9

И Грег приступил.

Набор, разумеется, снабжен ограничителями: безрассудным и опасным экспериментам геноконструкторы поставили заслон. Но разве поставишь заслон буйной мальчишеской фантазии? Примерно через неделю на подоконнике Греговой комнаты красовался горшок глазастой герани. То есть «глазастой» в самом натуральном смысле этого слова: вместо листьев к её стебелькам были привиты глаза спаниеля. Жизненные функции растения не нарушились — герань пышно цвела, глаза исправно следили за солнцем, поглощали свет, раскрывались по утрам, закрывались на ночь. Может, о дерзком ботанике-новаторе заговорили бы с восхищением, не будь щенячьи очи такими грустными, не гляди они все разом на людей с немым укором и не лей в жаркие дни после поливки крупные сладкие слезы. Так и так родители долго бы не выдержали. Развязку ускорил тот факт, что ребенок рыдал вместе с геранью ежедневно. Не только тогда, когда подносил к горшку лейку с водой.

Но и тогда, когда кто-то из приятелей забывал на подоконнике разрезанную пополам луковицу. Или когда в любой из многочисленных глаз попадала соринка, и весь букет начинал страдальчески моргать… Кошмар усугубился тем, что ни у кого не поднималась рука «усыпить» растение или, скажем, засушить для гербария. После бурных Греговых клятв никогда-никогда ни за что на свете ни вот настолечко не искалечить ничьей жизни, герань сдали в «Скорую биологическую помощь». Но и несколько лет спустя если в семье Соттов кто-нибудь заговаривал о собаках, наступало молчание, и родителям и мальчику виделись спаниельи очи на зеленых стебельках… Если б не Рума, «собачья» тема так и осталась бы в доме запретной.

Опытов, правда, Грегори не прекратил. И снова его подвела любознательность. «Научная любознательность! — обязательно подчеркивал мальчик. — Священный грех!» Но если уж уточнять, то в неприятность его ввергла излишняя практичность. Грег не любил темноты. И чтоб она ему не докучала, подсадил себе в ногтевые клетки фотофорный ген светлячка.

Сначала на левую руку. Потом, для симметрии, на правую. Пока у Грега тлели холодным зеленым светом только ногти, отец за столом неопределенно хмыкал и закрывался телегазетой. Но беда в том, что вскоре на мальчишке зацвели и стали дыбом волосы. Даже обстриженные наголо, они нежно переливались под кожей, пылали тысячами огненных искр из пор. В темноте фамильный череп Грега напоминал Луну в новолуние и звездный небосвод. Клетки не то заряжались, не то заражались одна от другой, но в один, отнюдь не прекрасный день экспериментатор засиял с головы до ног, как электролампочка. Одежда не скрывала дефекта: чем плотнее бедняга кутался, тем сильнее светился. Грег с успехом сыграл в спектакле привидение, и это было единственной радостью — вслед за сценическим дебютом ему, по настоянию слабонервных зрителей, пришлось даже от кино отказаться. Запас неприятностей этим не исчерпался: свечение дошло до роговицы глаз, собственный её блеск затмил свет внешний. В результате Грегори Сотт, десяти с небольшим лет от роду, практически ослеп.

Лечить страдальца выпало молодому здоровенному парню, вроде Ильи. Парень раздел экспериментатора донага, бесцеремонно пошлепал по разным местам, даже послюнил и потер пальцем светящееся плечо. И вдруг захохотал таким гулким басом, что кожа Грега телевизионно замерцала в такт жутким звукам.

— Самоцвет! Гнилушка! Китайский фонарик! Светофор! — выкрикивал парень, не переставая хохотать, вздувая одновременно изолирующую камеру, обкладывая тело мальчика датчиками, разматывая пучки проводов и шлангов. — Ты, алхимик, на меня не обижайся, я таких чучел сроду не видел… Не жаль будет проститься с боевой раскраской?

К этому времени Грег испугался по-настоящему. Шутка ли, а ну как зрение не вернется? Поэтому издевательский хохот здоровяка-врача воспринял с облегчением: смеется специалист — значит, верит в успех. Над несчастьями ближнего не смеются.

«Больного» поместили под колпак. Закачали в воздух активаторы. И сказали:

«Терпи, алхимик. Сейчас тебе станет немножко… скучно». Безболезненная сама по себе, процедура лечения оказалась нестерпимо долгой. Даже на ускоренную регенерацию кожного покрова требуется двенадцать дней. А ежели операцию для гарантии повторят трижды? Мучительно тянулись первые две недели: читать нельзя, смотреть видео нельзя, решать задачки и колдовать над колбами тоже нельзя. Волей-неволей Грег проделывал мысленные эксперименты, сочинял программу предстоящей жизни. Очень помогла гипнопедия: упросил врача прописать тройной сон и насыщенное обучение.

Наряду со школьными знаниями впитал начальный курс генетики, основы биотехнологии. Так что когда выкарабкался, вопрос «кем быть?» не возникал.

Насмешливый врач вымыл из организма чужеродные гены. И все же без остаточных явлений не обошлось: едва Грегори Сотт начинает злиться, глаза застилает грозный зеленый блеск, и он слепнет от ярости. Распугав нескольких подружек, Грег понял, что если не хочет прозябать в жалком одиночестве, то обязан сменить нрав. И он сменил. И слывет нынче самым везучим, самым легким, самым беззаботным в общении человеком, желанным в любой компании. Что не помешало ему угодить на обед к неведомому космическому монстру. И не в качестве гостя. А в качестве закуски!

Грег рывком сел, постучал кулаками по подлокотникам ложекресла. Оболочка все больше приспосабливается к формам человеческого тела. Ложекресло вовремя «сгущается», вовремя растекается для сна и отдыха, утапливается, стоит встать, размяться и пнуть его ногой. На передней части оболочки — впадины и рифления, ложекресло опоясывает выступ, клубится жуткое месиво корешков и жил. Сравнение напрашивается неутешительное: так, вероятно, действует желудок удава после заглатывания кролика. Просто удав в данном случае гигантский, вместо кролика попались три барана, и потому пищеварительный процесс затянулся. Кастрюлька отросла, крышка набухает, варганится горчичка и прочие приправы к желудочному соку… Если б не эйгис, маленький охранитель кусочка родины, все бы давно кончилось. Да не иссякнет его энергия, да не истощится ресурс!

Грег облизал губы. Черт те что! Никому не расскажешь. Даже наедине с собой не произнесешь вслух. Славный век космической эры — а тебя и двух твоих друзей чавкнули и пробуют переварить. Лихо, а?

Он повернул голову, шумно подышал себе на предплечье, потер рукавом бездонный зрачок эйгиса. Полезная вещь в хозяйстве. Особенно вдали от дома, в неблагоприятных для человека условиях. Скажем, в этой удивительной среде — живой и переменчивой. Не потому, в частности, что переменчивой. А потому именно, что живой. Ибо только эйгису по силам наладить со средой неразрушающее взаимодействие. Самый как раз важный момент — неразрушающее: какому нормальному индивидууму придет в голову спасать свою шкуру ценой жизни неведомой и чужой? Ни Грег. ни Ляпа, ни Илья не обменялись ни словом. Но и без слов ясно: такой немыслимой цены никто из них не заплатит. С самого начала судьба поставила друзей перед выбором: лезть напролом или ждать. По сути, никакого выбора и нет, чистая видимость.