Станислав Соловьев - Somnambulo Страница 9

Одни уверенно говорили, что сеньор просто уехал к тестю в Сусьедад, он всегда ездит к своему тестю, а вы что, не знали?.. Странно, уж который год… Сколько живет, помним… Другие шепчутся на подъездной площадке: как же, как же. Все это безответственная ложь этого глупого Фелипе, на самом–то деле у сеньора умер дядя в Гран — Мьедо, да, скоропостижно скончался… Вот и поехал, помчался, как же, у дяди–то солидное состояние осталось, говорят, был далеко не бедный его дядя, вот и полетел стрелой племянничек, как только узнал. Поехал, никого не предупредил. Времена сейчас сами знаете, какие. Вот–вот, промедлишь, сами знаете, чего потом получишь… А как вы думали? Дурак ваш Фелипе!.. А я говорю — дурак!..

Тетки на лавочке злорадно хихикают, сплетничают о брошенной дуре–жене, о коварной любовнице из восточной провинции, да–да, кажется она из Санто — Силенсио. Ох… Ах… А дворник — дворник–то уверен, что сеньор крал по вечерам казенный сургуч. Ящиками носил, он сам неоднократно видел:

…Вижу — идет, поздно уже, а он что–то под мышкой несет тяжелое, шнырк–шнырк глазами, вроде боится, что кто–то увидит да еще спросит, а чего это ты несешь, мол, в такое позднее время?.. Меня увидел, любезно так, что на него совсем не похоже, заметьте, — добрый вечер, сеньор Фернандо, — и шмыг быстрей в подъезд, только его и видели… А как же! Что же он, по–вашему, носил?.. Конечно же! Раз на почте служит, обязательно сургуч крадет, не может быть по–другому, я их хорошо знаю, ворюг, не первый год служу здесь… Крадет–крадет, еще как крадет, будьте спокойны, они там все крадут, один другого больше, это же почта… Вы думаете, чего это так плохо письма ходить стали?.. То–то и оно!.. Вот и поехал спекулировать, спекулянт, приедет, вот увидите, сразу же мне разлюбезно так — здрастье, сеньор Фернандо, как поживаете… Увидите–увидите… Нет, ну вы посмотрите, еще и не верят!..

Они говорят что угодно, и все при этом прекрасно понимают, что больше никогда не увидят его ни спешно входящим во двор, ни играющим по воскресеньям в домино с отставным майором–ворчуном, ни скандалящим по вечерам с женою в окне. Никогда они его больше не увидят в своих снах, и они это хорошо чувствуют своим невидимым органом чувств. Поэтому врут и накручивают, чтобы заглушить это ощущение, чтобы все было как всегда. Кто просто так врет, ради удовольствия, кто врет с многозначительным видом исполняющего свой гражданский долг, кто врет для авторитетности, кто — за компанию. Что он, хуже других, что ли, что он, рыжий?.. Все врут, и все про все знают, а потом, со временем, они уже верят в свое вранье, каждый — в свое…

Мартин тоже знал, как это происходит и почему это происходит, и страшно и тошно становилось оттого, что этого не происходить не может… Страшно оттого, что это может произойти со мной, думал он, нехорошо поеживаясь, вот у меня на самом дне сумки лежат брошюры антиправительственного содержания. Черт меня дернул взять эти тонкие взрывоопасные мысли. Когда патрульный рылся в моей сумке, я думал — все, тут тебя, Мартин, и возьмут. Наручники, кляп в рот, потом статья «злостная антиправительственная пропаганда», статья «распространение дезинформации», статья «нарушение Гражданского Сновидения в особо крупных размерах»… Много еще статей пришили бы ему за эти несчастные брошюры. Показательный процесс. Они делают это по всякому поводу, лишь бы показать всему миру, какой у нас цивилизованный и открытый суд. Да, на нем присутствуют представители прессы, да, обвиняемому предоставляется право пользоваться независимыми адвокатами… А потом бы мне дали семь лет Исправления Снов, на север, на «воспитательно–исправительный» лесоповал, там бы меня за полгода воспитали и исправили до смерти…

Как странно, что патрульный не захотел рыться поприлежнее. Ведь студенты для него — первый враг сейчас. Конечно же, после Нежелательных Лиц… Повезло мне. Мне бы эти брошюры выкинуть тут же, от греха подальше. Эти брошюры мне подсунул Инкьэтос вчера в общежитии. На, говорит, на память будет, может, еще кто прочтет, не боись, все будет нормалек, сколько раз возил, больше этого, и жив здоров, не жалуюсь…

Инкьэтос был старшекурсником на отделении Сновидческих учений, — все они там какие–то ненормальные. Он активист тайного студенческого союза «Эль Инфансия». Человек десять–пятнадцать, с оппозиционным уклоном, из старшекурсников. Инкьэтос был в свое время членом Союза «Цивилизованный Выбор», ныне уже самораспустившегося, и сторонником когда–то известного «движения реформ», ныне уже не существующего… Вечно он бегал, за что–то агитировал, призывал, ораторствовал. Приставал ко всякому, чтобы тот подписывал какие–то прокламации, протесты и открытые письма, радостно сообщал о чудом услышанных новостях зарубежных радиоголосов. Был он вечно взъерошенный, с сальными патлами, с гноящимися бегающими глазками, в разговоре он беспрестанно облизывал языком свои тонкие бесцветные губы и махал во все стороны руками, пахло от него… Девушки у него не было, настоящих друзей у него не было, так — куча знакомых, обкуренных «инфансиолистов». Никак не мог пятый курс закончить, вечно с хвостами, вечно проблемы, ничего он не умел, ничего он не знал, кроме мешанины перепутанных цитат и названий книг. Выгонять его почему–то не выгоняли. Особо сволочные сеньоры преподаватели шарахались от Инкьэтоса, а он бурно радовался, когда ему, наконец, после пятнадцатой попытки, ставили «трояк». Только и знал, что всем подмигивал… Был он дурак, этот Инкьэтос, и Мартин иногда его жалел. Ну убогий, думал он, ну что с него возьмешь… Но иногда восхищался его бессмысленной дерзостью… А я тоже дурак, ничем его не умнее. Тоже мне — распространитель запрещенной литературы, нарушитель законов Сновидимой Страны…

А еще на дне сумки мирно дремал документ — убористый текст на меловой бумаге. Извещающий, что Мартин С. студент третьего курса общей онейрологии Университета Польво — Кальенте, исключен за систематическое нарушение сессионного режима, неуважение к преподавателям, несдачу академической задолженности и нерегулярное виденье снов. Под этим бюрократическим испражнением жирно красовалась черная печать с имперским орлом. Он красовался в любом полицейском участке, в школе, конторе, больнице, банке, почтовом отделении, мэрии, на вокзале. Или — на паспорте, настоящем, подложном, новеньком, только что выданном, просроченном. У любого, кто ехал в этом вагоне, был такой штамп. Не было штампа у бродяг, которые едут зайцами, у беженцев с юга, у которых документы сгорели вместе со всем имуществом. Или затерялись, неясно в каких, полях, или их просто отняли озлобленные солдаты. Может, его нет у того пьяницы, так он пропил и паспорт. Может, штампа нет у какого–нибудь горца: горцы обычно паспортом не владеют и вообще не знают в массе своей, что это такое — «паспорт»…