Депрессия, роботы и один велосипед - Павел Николаевич Губарев Страница 14

редко напивался до такой степени, поэтому рассматривал мир с удивлением. Богатый холл и узоры на обоях – всё было странным. И бармен был странным. Но симпатичным. И я сам себе казался странным. Интересно, я ему понравился? А он ничего такой мужик. Виктор меня предупреждал, что со мной подозрительные типы могут заводить подозрительные разговоры, но этот явно не того этого.

Я огляделся и увидел лифты. В том направлении мелькнуло что-то, но тут же исчезло. В лобби недалеко от дверей лифта стояли кресла и журнальные столики. Мне показалось, будто какая-то девушка положила книжку на стол и тут же исчезла, как привидение. Я поморгал. Девушка была смутно знакомой. Хотя откуда у меня в этой гостинице могут быть знакомые девушки – я предположить не мог. Я подошёл к журнальному столику. На нём действительно лежала одна книга – словно так, чтобы подошедший человек сразу прочитал название. Остальные книги стояли на полке, висящей рядом.

Книжка называлась «Поэзия от К до К». Я оглянулся – не смотрит ли кто, взял книгу и пошёл к лифтам. У меня было ощущение, что эта книга для меня. Кто бы ни была эта девушка – она оставила книгу мне. Даже если это плод моего пьяного воображения.

Если сейчас подойдут люди и потребуют книгу отдать, я дам им в морду. Во мне слишком много солода, и торфяного дыма, и дуба (а следовательно – вот бармен подтвердит – и моря, и огня, и мощного высокого дерева), чтобы ко мне подходить и отбирать мои книги.

Я так сказал.

Но ко мне так никто и не подошёл. А жаль, я бы дал в морду: всем и за всё. Вместо этого я нажал кнопку вызова лифта.

В номере я плюхнулся на кровать, не снимая ботинок. В книжке была закладка: полоска плотной, хорошей бумаги без надписей и рисунков, но цветная. Я повертел её в руках – цвет был необычный и смутно знакомый. Я прочитал стихотворение, которое было в заложенном месте:

Колокольные звоны,

И зелёные клёны,

И летучие мыши,

И Шекспир, и Овидий —

Для того, кто их слышит,

Для того, кто их видит.

Оттого всё на свете

И грустит о поэте.

Вот так, биологи, подумал я. Есть вещи, которые только для тех, кто их видит. Фак ю с вашей наукой. Фак ю тысячу раз каждую пятницу.

С этим приятным ощущением безукоризненной правоты я отключился.

Меня обдало аэрозолем с потолка, и я почувствовал запах стерильности. «А может, спросить у неё?» – подумал я. Разговаривают же люди с иконами. Звучит странно, но что в этом такого? Всё равно кроме меня никого в хранилище не будет. Вот только что спросить? Посылает ли она ко мне этих людей? Зачем они со мной говорят об этих материях? Смущают почём зря.

Время шло, я стоял в шлюзе, но двери в хранилище почему-то не открывались.

Я устал ждать и стал звать охрану. Никто не ответил. Я стал озираться и стучать в окна. Прождал ещё минут десять и стал выбираться обратно. Двери внезапно поддались, я вышел в коридор. Коридор, обычно заполненный сотрудниками хранилища, был пуст. Да что за чёрт?

Справа зашуршало. Какой-то знакомый шорох. Я пошёл в ту сторону. За углом никого не оказалось. Но что-то мелькнуло в конце коридора. И опять что-то смутно знакомое. Я шагнул в ту сторону, чувствуя, как защекотало в животе. То, что мелькнуло, было такого цвета… Оно было цвета, который я видел… Который я видел только…

Стоп! Я остановился и попытался собраться с мыслями. Что происходит? Почему в коридоре пусто? Что-то мелькнуло, ну и что? Какая-то сотрудница спешила по своим делам, и я увидел краешек её платья. Почему мне так жутко?

Я почувствовал, что за углом кто-то есть. Кто-то дышал чуть взволнованно. Я набрал воздуха в грудь, готовясь заговорить, и шагнул за угол.

Там стояла Мексиканка. Во плоти. И улыбалась. И смотрела мне в душу.

Я почувствовал, как в груди что-то нарастает. Будто я был пустым бокалом, который наполняют шампанским. И оно шипит, как то море, возле которого играет маленькая девочка, что станет биологом. Я улыбнулся, должно быть, во весь рот. И вдруг понял, что я спрошу у неё. Но прикусил язык. Что, если привидение исчезнет от звука голоса? Думая об этом, я краешком сознания, фоном, но в бешеном темпе делал то единственное, что хорошо умел: сличал цвета. Так вот какой оттенок у её платья – на самом деле. Так вот какого цвета кожа – на самом деле! Пыль, патина, микротрещинки – ничего нет между мной и прекрасной женщиной. Я заговорил.

И сам не поверил тому, что произнёс.

– У тебя прививка на плече, – сказал я.

Мексиканка чуть приподняла брови, как будто не понимала моего языка.

– У тебя след прививки на плече. Шрам от БЦЖ. Этого не может быть. «Мексиканка» жила в 15-м веке. От туберкулёза начали прививать в середине двадцатого.

Мексиканка удивлённо посмотрела на меня, а потом сказала:

– Ну ёб твою мать!

Развернулась и пошла от меня по коридору, цокая каблуками.

Я ошалело помотал головой и последовал за ней. В конце коридора обнаружился ярко освещённый кабинет с дубовыми дверями. Возле дверей стоял, скрестив руки, Виктор. Рядом с ним стояла женщина-биолог. Из дверей выглядывал бармен.

– Вы спросите, что это значит? – спросил Виктор и, не дожидаясь ответа, продолжил. – Сейчас объясню. Как вы знаете, компания моего отца совершила прорыв в нейроинтерфейсах. Но это не значит, что мы научились читать мысли. Мозг слишком сложен. Всё, что мы можем сделать, – это послать ряд сигналов на вход и получить сигналы на выходе. Как они преобразовались? Почему мы получили такой ответ, а не иной? Как устроен этот конкретный мозг? Загадка. Всё равно что закинуть кусок в мясорубку и по форме фарша попытаться установить, какой формы ножи.

Я, должно быть, поморщился.

– Да, что-то я не с того конца начал. Неважно, – Виктор всегда говорил тоном человека, уверенного, что его внимательно слушают. Его «неважно» было мягким, но подразумевающим, что никто не станет возражать. И была ещё капелька монотонности: я понял, что он это рассказывает далеко не в первый раз.

– Неважно. Мой отец незадолго до смерти перевёл львиную долю состояния в предметы искусства. Вы их видели. Дверь в хранилище открывается обычным нейроключом. Такой вам и вживили с вашего согласия. Есть нюанс. Обычно биометрические замки работают так, чтобы не пускать