Депрессия, роботы и один велосипед - Павел Николаевич Губарев Страница 42

Мне показалось, что меня стошнит. Ноги захотели встать с кресла и унести тело, прежде, чем рот успеет попрощаться. Голос Фредди был как гудрон. Не то, чтобы это был неприятный запах, но это был запах духоты, идущей от раскалённого асфальта. Я всё понимаю, Карлос, но ёб твою мать. Сейчас этот жующий слюну тип расскажет историю, полную грязи и крови, в которой будет видна цена человеческой жизни. Даже самой пропащей жизни уголовника. Мы здесь все прослезимся, конечно, но нет, Карлос, я цену своей жизни знаю: это сто долларов. Столько стоит два миллиграмма опиоида.

– Это был непростой бунт. Группа заключённых перепрограммировала и подчинила две сотни строительных роботов, шестнадцать тысяч единиц техники. Блокировала три стройки и два космодрома. В целом более 80% планеты.

Мне представилась зажигалка под ложкой, игла, высасывающая жидкость из ложки, шприц, укол и забвение. Дальше, чем забвение я себе ничего представить не мог. Впрочем, я чувствовал, что в этом забвении не будет голоса Фредди. Уже хорошо.

– Они держали нас в заложниках. Заминировали жилой комплекс. Выставили требования. Строили планы по бегству с планеты. Но когда мы связались с ними в очередной раз, никто не ответил.

«Потому что никто не хотел слышать твой голос» – подумалось мне.

– Захватчики случайно пустили ядовитый газ в свою систему воздухоснабжения. Они отрезали систему от основной базы – думаю, как раз с целью исключить отравление, но по иронии судьбы самовыпилились, простите мне жаргон.

– Фредди, – прервал его кто-то из группы, – за что тебя посадили?

Карлос напрягся, но Фредди ответил просто:

– Я убил человека.

– Хорошего человека? – почему то захотелось уточнить мне.

Фредди пожал плечами:

– Не знаю. Обычного. Хорошего. Плохого. Мне он ничего не сделал. Но я не мог простить себя.

«Нахрена я влез в разговор, – подумалось мне, – Чтобы что? Чтобы смутить человека? Чтобы вспомнить, что я сделал с Эльзой? Чтобы снова почувствовать ненависть к себе? Чтобы вспомнить, как я себе на щеке вырезал то, что вырезал на щеке Эльзы? Чтобы ещё раз захотеть уколоться?»

По настоянию Карлоса я вёл дневник. В нём я писал о том, как я постоянно чувствую сам себя и как себя ненавижу. Я придумал много неприятных сравнений. Скажем, я – человек, который всё время замечает неприятный запах из своего рта.

– Я отравил свою дочь, – внезапно сказал Фред. – Она плакала две ночи подряд потому, что болела. Я дал ей немного наркотика, чтобы усыпить. Немного. Крошку. Она перестала дышать. Я чуть помедил, прежде чем вызвать медиков. Потому что…

Фред замолчал. Женщина, сидевшая справа от меня, всхлипнула.

– Я ненавидел себя, – продолжил Фред. – Как мне сказали, это то, что вас здесь объединяет. Не все здесь преступники, но всех мучает вина или отвращение к себе. Вы собрались здесь, чтобы попытаться простить и принять себя. Верно я излагаю, Карлос? Верно. А я себя прощать не хотел. У меня ничего не было, кроме ненависти. Ни бога, ни воспоминаний, ни цели. Я чувствовал, как ненависть стала электричеством, питающим мозг. Я ненавижу себя, следовательно я жив. Исчезнет ненависть – останется только пустота. Моя черепная коробка станет одиночной камерой моего «я».

Мне показалось, что у меня с Фредом есть что-то общее. Я даже испытал короткое шевеление симпатии. Мы стадные двуногие. Мы любим похожих. Даже если они похожи на нас только тем, что мы терпеть в себе не можем.

«Всё плохо, – подумалось мне, – я сочувствую уголовникам».

Мне захотелось прервать эту связь. Я просил его:

– Итак, колония и гора трупов на практически пустой планете. Это вся история?

– Это только начало. Бунтовщики отравились ядом. Остались те, на кого яд не подействовал.

– Роботы! – догадался кто-то.

– Умные роботы, – сказал Фред. – И вот что приключилось. Корпус, в котором жили мы – выжившие, – с остальной базой соединял единственный коридор. Стены коридора были завешаны коммуникационными линиями, приборами, стеллажами для запасных частей и отслуживших механизмов. Длинный интересный коридор. Десять километров стен, заставленных и завешанных техникой. Шарниры, провода, платы, соединения. «Чёрт знает, что такое» соединённое с «хрен разберёшься». Коридор охраняли роботы. Бунтовщики поселили их там и велели никого не пропускать. А потом отправились на тот свет, не отменив приказа.

– Какие роботы? – спросил кто-то из группы.

Фред сделал странный жест.

– Материться можно? – спросил он Карлоса.

– В случае крайней необходимости, – сказал Карлос с просьбой в голосе.

– Крайняя необходимость… она у нас возникла. Роботы были разные. Они переделывали себя день и ночь. Прикручивали конечности, откручивали корпуса, приваривали броню, навешивали сочленения. Запчасти, проглоченные механизмами, вытошненные обратно в виде чертежей для новых электронных мозгов. Вывернутая наизнанку ***ная матерь. Извините, но было так. Первый из наших пошёл по коридору. Его схватил за ногу отрезок кабеля. Приковал к полу. По глазам хлестнул провод, свисающий с потолка. Распахнулся щиток, выдвинулся паяльный щуп. Изображение с камеры разведчика пропало, но мы услышали, как визгливо заводится резак. А потом пропал и звук.

Группа замолчала.

Мне подумалось о смерти. Зачатие человека сопровождается коротким удовольствием. Человека ещё нет, он его не чувствует. Но удовольствие есть. Самое острое удовольствие, которое нам позволил испытывать бог. А смерть? Чувствует ли кто-то блаженство, когда человек исчезает? Хотя бы на пять секунд? Быть может, тот же бог?

– Вы верите в бога, Фред? – вопрос слетел у меня с языка.

– Я прошу вас, не отвлекайте рассказчика, – сказал Карлос.

Что-то – быть может, мысль о скором суициде – дёргало меня и заставляло говорить ещё до того, как мысль доходила до сознания.

– Всё окей, Карлос, – сказал Фред. – Я не знаю. Нет. Но вопрос в точку. В то время я много думал о боге. Роботы… они вели себя как живые. Они эволюционировали. Мутировали и перестраивались. Мы убивали их, но более приспособленные множились. Чужая, непостижимая жизнь. Пахнущая смазкой и горелым пластиком вместо пота или спермы. Непонятная, но понимающая.

Это было хорошо. Я ощущал страх. И любопытство. Это гораздо лучше, чем ненависть к себе. Что интересно – роботов я не возненавидел. Когда они вытолкали первого разведчика из коридора, я даже проникся к ним симпатией.

– Как? Они его не убили?

– Нет. Бунтовщики не хотели крови. Они хотели человеческих условий и свободы. В общем, как и любые заключённые. Поэтому коридор приказано было держать закрытым до дальнейших распоряжений, но насчёт крови, мяса и костей роботам объяснили вполне чётко. Да и не так просто отрубить у машины блокировку вреда человеку,