Михаил Успенский - Невинная девушка с мешком золота Страница 29

— Болезные мои, — запричитал атаман по-еруслански. — Что же эти изверги над вами сделали?

— Варварская страна... — простонал Яцек. — Нас высекли ни за что, ясновельможная панна! Мы будем жаловаться!

— Ни за что у нас не секут, а засекают насмерть, — сказал Радищев. — Девичья честь для нас превыше всего. Не надо было меня щипать!

— Мы не щипали... — прохрипел Недослав. — Нам вовсе нет дела до кобет. Мы сами...

— Ладно, не оправдывайтесь, дело молодое! — подбодрил их Лука. — Государь наказал вас по-отечески. Он бы и сына родного не пожалел за такое охальничество! Ну да я вам помогу.

Красавица-Лука отошёл в сторону, сломил ветку и стал отгонять мух от болящих, то и дело норовя с потягом коснуться дерюги.

Панычи завизжали.

— Мухи заразу разносят, — пояснил атаман. — О, убил! Убила! Может, вас дёгтем помазать, чтобы не лезли?

— Не надо дёгтя...

— Или клистир из ревеня?

— Не надо клистира...

— Ничего! — бодро сказал Радищев. — В первой же деревне найду знахаря и пошлю к вам. Будете как новенькие!

— Не надо знахаря... Надо медикуса...

— Медикусы — смерти помощники. А знахарь пошепчет, йодом помажет — и всё как рукой... Ага! Ешё одна!

Потом Лука решил, что панычей на сегодня мучить довольно, и вернулся к дону Хавьеру.

— Нунции не возражают, — доложил он.

— Значит, расстаёмся до следующего поста, — сказал маркиз. Он сверился с картой. — О, вот тут как раз обозначен посёлок Кучер... Кучер... Проклятые тартарские имена!

— Кучердаевка, — подсказал Радищев. — Наследственное имение дворян Радищевых — древнейший, доложу вам, род! Усадьба, конечно, старенькая...

— Да вы, моя донна, гляжу, знаете здешние окрестности!

— Ничего удивительного. Все ерусланские дворяне — родственники. Разве у вас не так?

— Так, — сказал дон Хавьер. — Но как раз между родственниками зачастую и бывает самая страшная вражда. Не сгореть бы и этой усадьбе!

— На всё воля Того, Кто Всегда Думает О Нас, — развёл руками Лука.

На прощание маркиз поцеловал ему запястье, и атаман пошёл вызволять своего пажа из-под опеки фрау Карлы.

Госпожа наблюдательница, не в силах добиться большего, расчесала пьяненькому поэту кудри и заплела их во множество мелких косичек. На Луку она глядела с нескрываемой ненавистью.

— Ну, теперь никакие панычи не узнают! — воскликнул атаман. — Данке шён, фрау Карла! Ещё немного усилий — и мой паж будет у ваших ног! О, как я вас понимаю, гнедиге фрау!

ГЛАВА 30

...Лука глядел на сызмальства знакомую липовую аллею, на разрушающиеся усадебные колонны, на родные лица поселян. Сейчас усадьбу ломали, а к новой постройке были уже приготовлены кирпичи. Из аллеи доносился стук топора. В пруду плавал мусор и нечистоты. С конюшни доносились знакомые всякому ерусланскому человеку звуки: «Чюки-чюк! Чюки-чюк!»

— Такова и есть мерзость запустения, — заметил брат Амвоний.

Сейчас странники были относительно свободны. Дон Хавьер и фрау Карла находились от них на приличном расстоянии. Правда, фрау взяла с поэта слово, что ночью у них непременно случится романтическое свидание в беседке.

Тиритомба прикинул, что к ночи мужички уж как-нибудь расщеплют беседку на лучину, и охотно согласился.

— Это кто шляется по моей родовой земле? — раздался хриплый голос.

Голос принадлежал крупному мужчине в нанковом халате и с бакенбардами. Профиль мужчины можно было печатать на монетах. Полные губы его кривились.

— Простите, милостивый государь, — сказал атаман самым вежливым голосом. — Во-первых, мы здесь по государеву повелению, вот и подорожная по казённой надобности. Уже по одному этому мы могли бы рассчитывать на ваше гостеприимство. Во-вторых, сия земля вот уже триста лет принадлежит благородному роду Радищевых. Это наши дальние родственники, и мне не раз приходилось очаровательной малюткой бегать по аллеям, ныне безжалостно вырубаемым.

— Нищеброды, — ещё сильнее скривился крупный мужчина. — Там, где земля Чурилы Сысоевича Троегусева, нет никакого государя. Вы в моей воле. За ночлег барышня, конечно, может расплатиться со мной, а прочих я велю драть на конюшне...

«О, как чудовищно эти мужчины обращаются с нами! — вознегодовал Лука. — Как мало прав нам дано...»

Покуда он всё же сдержался и предъявил подорожную. Чурила Сысоевич прочитал её вверх ногами, хмыкнул и сказал:

— Ладно, переночуете на псарне. Да не кривитесь! У меня собаки лучше иных дворян живут. Барышню тем не менее попрошу отужинать со мною...

— Я требую также накормить моих спутников, учитывая то, что один из них — мой духовник, а другой — Мирза-Хосрев-паша, посланник султана!

...Даже в развалинах старой усадьбы Чурила Сысоевич ухитрился окружить себя самой пышной роскошью. Мебель была самая оригинальная, какую приходилось видеть: стол, например, каким-то непостижимым образом переходил в альков...

«А ведь у него и денежки должны водиться», — подумал разбойничий атаман.

Покамест Лука весьма охотно подкреплялся. Когда же рука Радищева зависла над бокалом...

«Э нет! — решил Лука. — Не на такую напал! Подпоит, а потом ка-ак... Вот зверь алчный, пиявица ненасытная! Растлитель девичьих сердец! Ужо тебе!»

«Ужо» наступило довольно скоро. Барин Трое-гусев, возвеселившись от вина в сердце своём, начал протягивать к атаману свои неожиданно маленькие ручки.

— Вы суперфлю! Же ву зем! Придите в мои объятья, чаровница, не то я прикажу своим гайдукам держать вас за руки и за ноги, и уж тогда...

— Ах, я не в силах противиться вашему чувству, ужасный! Умоляю, скорее, скорее сделайте мне амур!

С этими словами атаман вскочил и забегал по зале, задувая канделябры.

— Пуркуа ву туше? — возмутился Чурила Сысоевич. — Я привык при свете!

Но мрак уже покрыл залу. Горлом благородный барин почувствовал что-то холодное, и нежный голос произнёс:

— Ни слова, или вы пропали! Я Радищев! Где деньги? Деньги где, сука ложнощенная?

...Не терял времени и Тиритомба. Он, к ужасу своему, убедился, что в беседке ещё и конь не валялся, а значит, придётся идти на роковое свидание. Поэт в страхе метался по засыпавшему поместью, пока не услыхал чьё-то ворчание...

Никакое знание в человеке не бывает зряшным. В своё время школяр Тиритомба шлялся с цыганским табором и навострился управляться с медведями. Смело отвязав косолапого, он потащил его за кольцо в носу по залитому луною саду к беседке, где уже страстно томилась представительница Совета Европы.

— О, майн ласковый и нежный зверь! Майн либер бэр! Я вся твоя!

До утра раздавались её крики и жалобный визг косолапого. Но в усадьбе уже и своего шума хватало:..

ГЛАВА 31

... — Однако это становится подозрительным, моя донна! — сказал дон Хавьер. — Где ни ступит ваша прелестная ножка, везде возникает огонь! Как бы вам самой не взойти на костёр за пиромантию!

— Никакой пиромантии, благородный маркиз. Какая у нас, к чертям, пиромантия, когда вся дворня по случаю нашего приезда перепилась и уронила канделябр! Наш бедный хозяин в одном шлафроке и ночном колпаке бродит по пепелищу! Но это не помешало ему поделиться с нами деньгами и припасами. Такова уж загадочная ерусланская душа...

Радищев врал, уже с удовольствием вспоминая, как горели в запертом доме барин и его псари да егеря. Мужики тоже пришли полюбоваться...

«Они все ненастоящие», — напомнил себе атаман.

— Посмотрим, пройдёт ли такой номер в каменном замке, — продолжал подозрительный маркиз.

— Ах, оставьте, дон Хавьер, — сказала растерзанная, но счастливая фрау Карла. — Всё было абгемахт в эту ди штилле нахт Пукт. Я поцеловаль майн шварце киндер, и он тотчас сделался медведь! Дас ист айне гевюнлихе вундер — обыкновенное чудо! Наши подопечные могут идти дальше. Буби! — погрозила она пальчиком содрогнувшемуся поэту. — Твоя Карлхен немножко устала, но очень скоро...

Тиритомба ускорил шаг. Его нынче не тяготила даже поклажа. Ладно, сейчас отбоярился, но ведь на такую никаких медведей не напасёшься! Бедный мишка, должно быть, уже убежал в северные леса и стал там белым, чтобы не узнали...

А брат Амвоний, спавший всю ночь свойственным ему сном праведника, только и сказал:

— Ну и натворили вы тут делов!

Потом он предложил атаману проявить милосердие и навестить болящих.

Тут Лука к великому своему изумлению обнаружил, что панычей-предателей ему жалко. Как малых и неразумных детей. Он только не мог разобраться: то ли это снисходительность зрелого мужа оказала себя, то ли простая бабская жалость. Вообще в душе Радищева происходили столь сложные и необъяснимые дела, что распространяться об этом не стоит даже сейчас. На.то имеются другие, более мудрёные и ядрёные сочинения.

Тремба и Недашковский уже несколько окрепли, могли отходить от телеги за нуждой. Но, возвращаясь, укладывались всё же на животы.