Константин Лишний - Космиты навсегда Страница 29

— О чем задумался, храмовник? — спросил док, подкативший ко мне тележку, забитую снедью.

— Веду подсчеты. Ты говоришь, что Освенцим все еще существует. Насколько я помню, минимум два миллиона человек были там убиты всего за пять лет. С 1940 по 1945, в среднем по 1095 человеку в день… Интересно, значит теперь этому концлагерю 65 лет. Чем может концлагерь заниматься 65 лет?! Это что же? С тех пор, как в сороковом году в торжественной обстановке перерезали алую ленточку на воротах, украшенных слоганом «Arbeit macht frei», в этом милом местечке не прекращается мясорубка? По 1095 несчастному в день? За 65 лет это будет... э-э-э... 25 978 875. Ни черта себе! А если предположить что помимо Освенцима сохранились еще всякие там «немецкие химчистки нации» типа Бухенвальда, то что тогда? Такого быть не может! Такими темпами большой затейник Гитлер уже давно бы сотворил свое «окончательное решение», даже включив в число евреев всех чукчей, удмуртов, эстонцев, литовцев и латвийцев, народы бемба и тонга, тиндалов и чамалалов, всех папуасов Новой Гвинеи, всех индейцев, угнетенных негров ЮАР и всех посетителей МакДональдса в придачу…

Похмелини посмотрел по сторонам, убедился, что нас никто не подслушивает и тихонько проговорил:

— Я давно тебя хотел спросить: кто ты такой на самом деле?

— Я… я за последние четыре дня столько выпил, что уже и сам не помню… впору вступать в религиозную секту Трезвенников-анисимовцев, потому что твезвость у славян возможна только в результате сектанства, — попытался отшутиться я. — Подозреваю, что я завидный клиент для ЛТП.

— Давай без шуток. Твоя Герда, она хоть и с придурью, но обычная фашистка, это сразу видно, а вот кто ты… Ведешь себя странно, то, о чем знает любой немецкий раб, ты без понятия, зато болтаешь о вещах, которым рабов не учат за ненадобностью, а судя по тому, что я не слышал, чтобы ты говорил с Гердой по-немецки, я подозреваю, что немецким языком ты вообще не владеешь. Но это мелочи, твой прокол вот в чем: я до сих пор не встречал никого, кто бы называл Аушвиц на русский манер Освенцимом, и не знал, что он уже давным-давно перестроен в обычную тюрьму для уголовников. Ты кто? Уж очень интересно, где ты прошел такую хреновую подготовку. Явно, не в рейхе и не в Америке, там такой брак не штампуют…

— Я приехал из другого измерения на Колумбийском метро… Я космит, — сказал я, твердо зная, что эту правду док примет за ложь.

— Ага, — кивнул док, — в таком случае я — гинеколог…

— Послушай, спроси об этом Ван Иваныча, захочет — расскажет, не захочет — буду оставаться космитом. Ты, между прочим, сам на доктора не очень-то похож, но я к тебе с вопросами, типа: в каком кругу ада тебя обучали, не лезу.

— Я Киевский мед закончил! Клянусь Апполоном-врачом, Асклепием, Гигией и Панакеей... — начал декламировать классический текст клятвы Гиппократа доктор.

— Панакеей и всеми богами и богинями, — продолжил я, — так клялся Гиппократ, а тебе больше бы подошло клясться адским огнем, сковородками, смолой и левым яйцом Бенито Муссолини. У тебя на приеме я был… По ощущениям ты не в Киеве учился врачеванию, а в Аушвице… с сорокового по сорок пятый год.

Нашу беседу прервала Герда. Она подбежала к нам со счастливой улыбкой, сжимая в руках бутылку «Украинской с перцем».

— Фот пьерец! — сказала она, указывая на нарисованный на этикетке красный перчик. — Укряинськая с пьерцем. Натюр-р-рлих! И мальенький пьерчик фнутри пляфает! Зер гут!

***

Мы решили расположиться для распития у цепных оград на краю холма у Исторического музея и отправились в путь. Поднялись наверх, миновали памятник Богдану Хмельницкому, пересекли на Большую Житомирскую, направились к Андреевскому Спуску и подошли к Историческому музею.

К моему величайшему удивлению на площади у музея высилась церковь! В моем мире на этом самом месте нет никакой церкви, есть лишь выложенные камнями контуры фундамента.

— Это что? Десятинная церковь?! — воскликнул я.

— Она, — сказал док, — а чему ты так удивился?

— Да так…

Легендарная Десятинная церковь, та самая! Именно в ней в 1240 году, когда Киев захватили монголо-татары, укрылись и погибли последние защитники Киева. Церковь обрушилась под ударами стенобитных орудий и погребла под обломками всех до одного… Но киевляне церковь отстроили, и стала она даже краше прежней, но потом, через столетия, Киев поглотили красные революционные вандалы выделки семнадцатого года, — гораздо более страшные, чем орды хана Батыя. Обезумевшие пролетарии нашпиговали церковь динамитом и подорвали! Варвары! Сволочи! Быдло! Все видела древняя церковь, все пережила, все стихии и потрясения… Лишь коммунистическая чума ее уничтожила… И жаль не утраченного символа веры, а жаль взорванной истории… В этом мире Десятинная церковь устояла, еще один плюс в его пользу…

С края холма открывался потрясающий вид на Подол и Левобережье. Подол почти точно такой же, как я его помнил, а вот панорама левого берега больше походила на Манхеттен, чем на привычные районы новостроек моего мира. Это надо отметить…

Мы культурно распивали водку с перцем, и Похмелини, хмелея, изливал все больше злобы на ревизионистов и клял здешнюю перестройку на чем свет стоит.

— … Гебистские штучки! Ну зачем это было нужно?! Зачем было повторять красный террор, во имя чего?! Зачем НЭП было отменять? Зачем было людей эшелонами в лагеря гнать? Какому идиоту в голову пришла дикая мысль «реабилитировать» красных палачей, ликвидированных в тридцать седьмом-тридцать восьмом?

— Неужели все было так плохо? — спросил я, разливая водку по стаканам.

— Даже хуже! Вот Сталин, он повинен в смерти миллионов, но… На ХХ съезде партии он отрекся от власти, покаялся в великих грехах и отправился в монастырь, где и замаливал свои деяния до конца дней своих. Грехи его огромны, но он сотворил их для блага Родины…

Странная вещь история. В моем мире Сталину не дали дожить до ХХ съезда, но если б даже он и дожил, то каяться не стал бы. Это точно…

— Я не знаю, — продолжал док, — получил ли Сталин отпущение, но посмотри вокруг — это СТРАНА! Прекрасная страна! Такой больше нет! Страна процветает, и уровень жизни в СССР — самый высокий в мире. Ради чего перестроечники хотели это разрушить? А ведь им почти удалось… НЭП отменили, манифест Маркса-Энгельса вытянули на свет божий и сразу ввели диктатуру, потому что не захотели люди перемен по Марксу, пришлось террором желание прививать… Страшно представить, что бы случилось, если бы перестройка восторжествовала! Тогда все миллионы жертв 1917—39 годов были б напрасны…

— Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем, — пропел я строки старинной советской песни.

— Выпьем, фашисты!

Мы выпили, а я подумал: раз Похмелини такой воинственный патриот, то зачем он тогда путается со всякими Сика-Пуками? Хороший вопрос, но я его не задал — не время было и не место.

Покуда мы любовались открывшимся видом и потихоньку опорожняли бутылку 0,7, неподалеку от нас пристроилась шумная компания молодежи из шести человек. Тут же захрустели разовые пластмассовые стаканы и потянуло специфическим конопляным дымом.

— Гуляют комсомольцы, — сказал док.

— Пускай… верные ученики старика Хоттабыча, — отозвался я.

— При чем тут Хоттабыч?

— А как же? Сказку про Хоттабыча и пионера не то Вениамина, не то Валентина, не то Вольдемара слышал? Радиопостановка 1958 года в инсценировке Богомазовой?

— Слышал, про Вольку ибн Алешу… и что?

— Как что?! Хоттабыч ведь три тысячи лет в кальяне просидел! Наглухо прикуренный дедок! Помнишь, какую песенку он спел, когда из дыму выскочил? Из «заколдованного тумана»? Ла-ла-ла-ла урла… шурла… дурла-ла… ла-ла-ла-ла дурла… шурла… урла… а!

— … Тибидох тибидох тибидох трах! Тибидох тибидох тибидох ух! — подхватил док.

— Ух тибидох… трух! Вообще-то я по своей наивности полагал, что в пятьдесят восьмом году дурь в совке не пользовалась большой популярностью, но, слушая эту постановку, я понял, что жестоко заблуждался! Это ж как надо было накуриться, чтобы такие песни горланить? Дурла-шурла… И Вольку прикурил долбила джин! Хотя Волька уже и так нариком был конкретным! Клянусь! Помнишь? Выскочил Хоттабыч из кальяна, а обкуренный пионер, он как раз на люстре висел, не удивился совсем, а просто спрашивает: «Товарищ, вы из домоуправления?» Это ж глюк натуральный!

— Глюк. Точно глюк, — подтвердил доктор.

— О чьем фи есть гофорьить? — подала голос Герда. — Я нье понимать, кто есть тякой Дюрла-Шюрля, ти, Ян, менья софсьем забифать!

— О нет, майн либен… «Я буду помнить о тебе и в наркотическом бреду, в горячке белой и в огне, в грязи, куда я упаду». — Я уместно ввернул цитатку из панк-лирики.

— Ето поезий? Мнье? — растрогалась Герта. — Данке шен!

— О! Товарищ протестант — поэт? — удивился док.