А. Львов - Китайские миллионы Страница 18

Образ его потух, и Иза тяжело вздохнула. Надо ждать и долго-долго страдать. Она еще раз убедилась, что в этом ее задача, и без ропота примирилась. Только на заре сон смежил ее очи.

Будимирский всю ночь метался. То думы неотвязно одолевали его, то давил кошмар. Хако весь синий, раздутый, с широко раскрытыми злыми глазами, сидя верхом на кровавого цвета драконе, из пасти которого вырывалось желтое пламя, преследовал Будимирского, нагонял и обдавал каким-то леденящим холодом и огнем, от которых кровь то застывала, то горела в жилах его; а Моту, высоко держа над головой пакет с печатью, дико хохотал и кружился в какой-то дьявольской сарабанде с истомленной, бледной как смерть Изой, звавшей его спасти ее. Он бросался и освобождал Изу, но Моту убегал с пакетом. Будимирский отнимал пакет, но терял Изу, а Хако все время обдавал его то стужею, то пламенем горячим.

В холодном поту Будимирский просыпался и отдавался горячечным мыслям, одолевавшим его мозг наяву. «Ситрева жива, Ситрева жива, Ситрева жива…» точно молотками стучало в его голове. «Жива и будет тебя преследовать и через клевретов своих, и сама… будет преследовать и тебя и близких твоих… начала уже с Изы… Хако получил возмездие… да, но Моту дня через два-три будет здесь… снесется по телеграфу с той, сообщить об исчезновении Хако… Избавиться от Моту? Опять кровь… как много крови!..» Мысли Будимирского теряли нить, он забывался, и вокруг него ходили волны крови, подымаясь выше и выше, захлестывали, перекатывались через голову, и издали по этим волнам плыл к нему ближе и ближе синий, распухший, объеденный акулами труп утопленника, ловившего руками голову Будимирского, уже захлебывавшегося от крови. С диким криком Будимирский просыпался и, тяжело дыша, крестился и ловил сам себя на этом святотатстве. Убийца трижды, готовый еще раз совершить его, крестится, Бога поминает от страху. Нет Бога в твоем сердце, ты еще в детстве ушел от Него… Вернется — когда ты к честной жизни вернешься… Иза могла бы помочь… Хорошо бы, только… только чтобы миллионы остались, чтобы успокоиться… Да, а для этого надо еще, быть может, много преступлений совершить, еще и еще окунуться в кровь… Моту не трудно отправить туда же, к акулам… А дальше? Бежать скорее в Европу, где темная власть этих желтокожих недействительна… Париж, Ницца, Вена… Будимирский замечтался и перед ним стали проноситься радужные картины привольной жизни, far niente. Дворец, залитый ярким светом, пир, музыка волшебная, ароматы. Толпа незнакомых друзей вокруг, все веселы, головка Изы покоится на плече его… Мир в душе его и радость, но вот откуда-то доносится зловещий шум, сердце его сжимается жестокой тоской и прямо перед его глазами, в арке, залитая светом, показывается страшная фигура красавицы Ситревы… С криком ужаса вскочил Будимирский и, подойдя к умывальнику, обдал пылавшую голову холодной водой.

Вода успокоила его немного, мысли складывались логичнее. Выхода нет другого — надо ждать Моту и ехать в Европу, покончив здесь с японцем, а там в Европе — что Бог даст. По течению пойду. Он опять задумался о Париже и забылся до утра.

За утренним кофе сошлись Будимирский и Иза — бледная и апатичная. Дуглая бросала полные злобы взгляды на Будимирского, обвиняя его в бледности Изы, и спокоен был только красавец-сын ее, уписывавший за обе щеки жирные лепешки с кофе.

Будимирский после завтрака сделал знак метису и вызвал Изу на веранду к морю.

Его волновал вопрос о том, что пока Моту приедет, Хако хватится полиция, потому что из гостиницы, где он ночевал первую ночь и оставил свой багаж, сообщат в полицию об его исчезновении. Он высказал это Изе, и та пере-, вела слова его молочному брату. Метис улыбнулся и быстро ответил что-то по-испански. Будимирский понял лишь, что он помянул имя хозяина ресторана «Boa-Vista».

— Надо ехать в Макао, — коротко объяснила Иза.

— Поеду и я, — ответил Будимирский, обрадовавшийся какому-нибудь развлечению и боявшийся остаться с глазу на глаз со старой мегерой, явно враждебно к нему относившейся.

Через час они были уже у пристани. Иза с братом должны были отправиться в «Boa-Vista», а Будимирский обещал, пошатавшись по городу, часа через два быть на катере.

Он прошелся по набережной и свернул на улицу, ведущую к ратуше, когда какой-то дженрикши, лукаво подмигивая ему, заговорил ломаным португальским языком. Будимирский понял только, что дженрикши сулит ему что-то хорошее или вкусное, причмокивая после каждого слова цце-цце!!

— Не понимаю! — отрезал ему по-английски Будимирский.

— Инглишмен? Оль-райт! Вэри вэл! Вэри гуд! — быстро забормотал дженрикши еще более ломаным, на сей раз английским языком, приглашая Будимирского прокатиться к таким красавицам, которых тот «ни в одной Европе» не видел, которые чудно играют и поют и любовью своею дарят щедрых и «воспитанных» гостей. Он так и сказал «educated» и пояснил, что из того «заведения», куда он зовет Будимирского, не раз выгоняли иностранных моряков, которые не умеют себя вести.

— Ты что же, к гейшам зовешь меня? — понял Будимирский, — настоящие ли они, может быть местного производства?

— Нет, нет, — из самого Иеддо, три только что приехали, — торопил дженрикши, отдергивая фартук и подымая бумажный фордек колясочки.

Будимирский, улыбаясь, пожал плечами, ощупал деньги в кармане и поехал, не подумав даже об Изе…

Будимирский не ожидал в Макао, в такой глухой части китайского города, в какую завез его дженрикши, найти такой роскошный чайный дом, — ему место было в Париже на выставке, в Лондоне, но не в этой трущобе. Так думал авантюрист, но хозяин чайного дома, китаец, солидный мужчина в шелковой темно-синей куртке на чистом английском языке пояснил ему, что нигде чайный дом не может иметь такой клиентуры, как здесь, под боком у Гонконга, откуда лицемерные англичане-businessmen'ы удирают сюда потихоньку, запрещая открытие чайных домов в самом Гон-Конге…

Китаец провел его через анфиладу маленьких роскошно изукрашенных резьбой, трельяжами и коврами салонов в большую угловую комнату, одна стена которой сплошь заставлена была цветами, а у противоположной разложены были ковры и подушки и расставлены низенькие резные столики, деревянные и металлические. Хозяин усадил Будимирского на ковре, подложил ему под руку подушку, придвинул столик, на который слуга поставил маленькую чашечку с дымящеюся жидкостью и ударил в гонг.

— Приветствую вас, — указал китаец на чашечку. — Это саки, — пояснил он, видя в нем иностранца, не знакомого с обычаями домов чайных…

На звук гонга из боковой двери вышли три молодые девушки в ярких шелковых затканных цветами киримонах с инструментами, похожими на мандолины, молча в ряд уселись по-восточному на ковре, вдоль стены, уставленной экзотическими цветами, и одновременно и торжественно наклонили низко головы, приветствуя гостя.

Улыбаясь и кивая головой, Будимирский разглядывал девушек, действительно миловидных, артистически подрисованных, весело улыбающихся. «И зубки прелестные, и глазки хороши, хотя косы чуть-чуть, и шевелюра великолепная, и тот уголок розового тела, что виднеется между переплетами киримона на груди, хорош, но… миниатюрны уж очень они» думал авантюрист, попивая маленькими глотками рисовую водку и не зная, что ему делать… Хозяин что-то сказал гейшам, и одна из них, кивнув головой, заговорила с Будимирским по-английски, очень мило проглатывая окончания слов.

— Неправда ли, какая прекрасная погода сегодня, сэр? — захохотала она, лукаво сверкая глазами. — Мы всегда этим глупым вопросом начинаем беседу с иностранцами, которых не знаем еще.

— А которых знаете?

— О, то для тех… С одним начинаем разговор поцелуем горячим, с другим… чокаемся и пьем что-нибудь, третьему — поем или играем, четвертому танцуем, болтаем, что на ум взбредет и… не скучаем никогда… Вы не англичанин и… не торопитесь напиться крепким вином или спиртом, — вы южанин, — мы протанцуем вам, а чем вы нас угощать будете — не знаю.

— Хотите шампанского?

— А, вы француз, — это наш любимый напиток, которым англичане нас не балуют, но мы его с «джин-джиром» пьем, — попробуйте — прелесть…

Появилось вино, — весело защебетали по-птичьи и подруги болтливой гейши, забренчали мандолины, и гейши, то и дело останавливаясь и попивая вином с ликером, начали грациозный, стройный танец, плавные спокойные движения которого постепенно ускорялись, становились страстнее и закончились бешеной фугой… «Желтая Роза», — так звали гейшу, занимавшую Будимирского, оборвала вихрь танцев, упав на ковер около него, запрокинула голову и впилась многозначительным взглядом в глаза слегка охмелевшего авантюриста. Обстановка, танец, вино с пряным, жгущим язык ликером, зубки, шейка и глаза «Желтой Розы», все это, новое для него, — нравились Будимирскому, но… всего этого было мало для него, — все это было только мило, оригинально, но не остро, не увлекательно… «Желтая Роза» поняла это. Наливая вино для Будимирского, она что-то сказала подругам своим, вздохнула и подобрав под голову подушку, легла головой к ногам авантюриста, вытянув одну руку вдоль бедер. Одна из гейш принесла курительницу и комнате разлился сладкий аромат, который, казалось, обнимал все тело, все чувства Будимирского, проникал даже в его мозг… Две гейши, сидя под ветвями пальм, начали какую-то мимическую сцену любви… Скромные взгляды, несмелые пожатия руки, стыд, неловкость изображались ими артистически, но… любовь брала свое, взгляды и движения становились смелее. Сорван был один поцелуй, другой… ласки становились горячее, продолжительнее, томительнее… Загоралась огневая страсть, которой, казалось, уже весь воздух дышал. Будимирскому трудно стало дышать, и он, на секунду отвернувшись от мимической сцены, широко открыл глаза, взглянув на «Желтую Розу». Высоко подняв голову на подушке, она фиксировала его долгим непрерывным взглядом, полным неги и затаенной страсти, обещавшими море блаженства… Она не шевелилась, как бы охваченная негою, а киримон незаметно, едва-едва подымаясь, открывал больше и больше ее босые стройные ножки. Будимирский впился в них глазами, влага заволакивала их, и он видел только стройные очертания, открывавшиеся более и более. Нежно, нежно зарокотали мандолины, вдруг вздрагивая, разливаясь захватывающими страстными переливами и вновь переходя к томительно сладкому рокоту… Будимирский поправил галстук, — его душило что-то сладкое, истома охватывала его, в глазах кругом был туман и сквозь него вызывающе глядели на него только обнаженные упругие формы да два горячие глаза…