Охотник за головами - Тим Каррэн Страница 12

Потому что я верил во многое, во что верить не следовало.

Я верил в призраков. Вьетнам был ими нашпигован. Как у Куинна с его горцами и их безумной телепатией и предвидением, у меня было своё шестое чувство. Когда проводишь достаточно времени с мертвецами, особенно с теми, кто сдох насильственной смертью, начинаешь их чуять. Люди, погибшие в бою, просто так не уходят, они как бы зависают. После перестрелки я несколько дней видел мертвяков, а когда не видел, то чувствовал — они плавали вокруг меня холодным туманом. Когда я только прибыл во Вьетнам, меня закинули в долину А-Шау со 101-й воздушно-десантной. После одной особо поганой заварушки, где меня впервые окатило кровищей и я на своей шкуре прочувствовал, насколько мерзкой бывает смерть, я летел в вертолёте, набитом трупами в плащ-палатках. Только я, пилот и бортстрелок. Когда мы поднялись из долины, а пули вьетконговцев барабанили по брюху «Хьюи», в салон ворвался ветер, и плащ-палатки захлопали, открывая лица мёртвых. Бортстрелок заорал:

— Накрой эти грёбаные рожи, не хочу, чтоб они на меня пялились! И слышать не желаю, что эти мертвецы там бормочут!

Безумие. Но чистая правда.

Как и с призраками, я не мог въехать в эту историю с охотником за головами. Хотя на войне вообще мало что имеет смысл. Нельзя мерить военные дела мирной логикой. Не прокатит. Поэтому я крутил всё это в башке час за часом и понял одну штуку: чем дольше пялишься на что-то, тем больше оно смахивает на что-то совсем другое.

На второй день после возвращения нарисовался Кай.

Кай был четырнадцатилетним вьетнамским пацаном, который приглядывал за моими комнатами и барахлом, пока я мотался по заданиям. Кай был тёртым калачом. Прожжённый уличный пацан, который как рыба в воде плавал среди акул чёрного рынка и мог достать что угодно, только свистни. Он крутил карточные игры, толкал травку солдатам и был как моя правая рука. Больше всего на свете он мечтал свалить в Америку и заделаться диск-жокеем. У него была зачётная коллекция пластинок, и он знал наизусть все песни — от Джоплин и Хендрикса до The Doors и Country Joe and the Fish.

Он заявился ко мне с бутылками японского пива, блоками сигарет и пачкой старых номеров «Плейбоя», перетянутых резинкой и засунутых за пазуху. В Сайгоне, где уличная шпана могла спереть не только бумажник, но и авторучки, и даже пуговицы с рубашки, Кай ходил среди них неприкасаемым.

Обычно этот пронырливый пацан со своими бесконечными схемами сыпал историями и шутками, которых нахватался от морпехов и десантников. Но в тот день он был бледный как полотно. Выложил принесённые для меня вещи, я расплатился, и от меня не укрылось, что вид у него был затравленный — он трясся и подпрыгивал от каждого шороха.

Я спросил, что случилось, и он рассказал о странных вещах, приключившихся, пока я был в Кхесани. Поднялся проверить мою квартиру, а на двери что-то намазано, здоровенные комья грязи, говорит, а в них копошатся живые черви. Начал отмывать, и тут его накрыло ощущение, что он не один... хотя в коридоре пусто. Так и застыл с грязной тряпкой, вслушиваясь. И слышит — что-то приближается из-за поворота: шаркает, волочится, хрипло и рвано дышит. Говорит, несло чем-то тошнотворным, как от давно сдохшего животного, как от чего-то, что протухло в закрытом ящике. А потом, что бы это ни было, оно просто исчезло.

Меня пробрало. Мне не нравилось, к чему всё шло. Кай был крепким парнем. Его нелегко было напугать или хотя бы выбить из колеи. Вырос на войне и зверствах. Но сейчас он был напуган. И ещё сильнее перепугался, когда рассказал, что с той ночи каждый раз слышал, как эта тварь приближается. Чувствовал её, слышал вонь, слышал, как она ползёт к нему.

Но всегда только когда он оставался один.

С каждой ночью она, казалось, подбиралась всё ближе.

Прошлой ночью он был в переулке после подстроенной им карточной игры. Эта тварь сразу пошла за ним, всё ближе и ближе, пока вонь не стала такой невыносимой, что его чуть не вывернуло, но он слишком окаменел от страха, чтобы сделать хоть что-то, кроме как стоять столбом. Оно — что бы это ни было — подобралось футов на десять... он чувствовал его там, говорит, какую-то громадину, от которой несло смертью, и слышал звук, который она издавала, глубокое, рваное дыхание, как гигантские мехи у кузнечного горна или, как он выразился, «ветер в туннеле».

— Это плохо, Мак, — сказал он. — Есть имена для этого... имена, которые я не помню и не хочу вспоминать... древние имена... это очень плохая вещь...

Что мне оставалось, кроме как сказать, что должно быть какое-то разумное объяснение? Он в это не верил, да и я, если честно, тоже, поэтому предложил ему перебраться ко мне — мол, кто бы или что бы это ни было, у них будут серьёзные проблемы, если они попробуют с нами связаться. Но он замотал головой:

— Нет-нет, я сам разберусь, по-своему.

Хотя я знал настоящую причину: он не хотел подвергать меня опасности. Господи помоги, но я просто не мог заставить себя сказать ему, что это я его в опасность втянул.

— Да, Мак, я, видать, кого-то сильно разозлил, — сказал он, — раз на меня демона напустили. Интересно, чем это я так насолил?

Два дня от него не было ни слуху, ни духу.

Потом он ввалился в дверь как человек, за которым гонятся — озирался через плечо в коридор, выглядывал в окна. Не мог усидеть на месте, метался как загнанный зверь. Пришёл с пустыми руками, от еды и питья наотрез отказался. Трясся весь, грязный, похоже, в той же одежде уже несколько дней ходил. Под глазами залегли глубокие тени. Сказал, что дела плохи, совсем плохи. Мол, американцы не верят во всякие там заклятья, проклятья и дурные знаки, а вот вьетнамцы к таким вещам относятся со всей серьёзностью. Он сходил к знакомому колдуну, старику, который держал лавчонку, забитую порошками, травами и мумифицированными частями животных. Этот человек умел снимать проклятья и всякое такое,