Михаил Жванецкий - Южное лето (Читать на Севере) Страница 13

Вечером после концерта Дима Козак дал беседу в нашу честь.

– Спросите у любого прохожего, давал когда-нибудь Дима Козак (для вас Дмитрий Михайлович) артистам ужин? Любой прохожий в любом городе одной шестой части мира скажет: «Нет». Его поили, его кормили, перед ним стояли на цыпочках. Это да! А он – нет! Потому что по одной стороне улицы ходят совершенно беспризорные зрители, по другой – совершенно беспризорные артисты. Они даже не видят друг друга, пока их не соединю я.

Я о себе невысокого мнения, нет, нет. Я не знаю, где плюс, где минус, я знаю очень мало: где сидит публика и где лежит Талант. Вы заметили, я сказал: «Талант». У меня есть возможности, я живу неплохо, я могу жить лучше, но я свожу публику только с талантом, и я, к сожалению, перестал ошибаться. К сожалению. Поэтому у меня много врагов. Бездарность я могу принять только по просьбе коммунистической партии, членом которой я являюсь уже 30 лет, потому я ей доверяю, а она мне – нет.

Спросите любого: «Кого любит Козак?» Вам скажут: «Себя», – и правильно. Я добавлю ещё несколько жертв. Остальные могут удавиться, могут уехать в Америку. Кстати, я не в восторге от Америки. Я там не был и уже поздно быть, но это не имеет значения – я её насквозь вижу. У нас, если умеешь, можно так жить!

Я в восторге от нашей страны, хотя она разваливается.

Коммунистическая партия права во всем, но она не слушает своих коммунистов и живёт сама по себе.

Её первоначальная идея советоваться с бедняками и нищими не совсем оправдала себя. Голодный не хочет управлять, он хочет есть, а накормить его некому, и это замкнутый круг.

Вас я полюбил сразу. Вы даже не спросили меня, за чей счёт этот сегодняшний банкет в Ленинграде.

Вы великие сатирики, вас это не должно интересовать… И я говорю – не должно. Вас не должно интересовать, кто платил за такси. Я что-то не вижу здесь счёт за гостиницу.

Коммунистическая партия выделяет на номер 4 рубля, ваш стоит 12, счёта я не вижу, кто доплачивает, мы не знаем, то есть вы не знаете.

Для вас прежде всего искусство, всё остальное потом, но потом надо выяснить, кто платит. Это просто интересно. Это же кто-то из сидящих здесь. Но вы не любопытны – хорошая мужская черта. Вы мне скажете, позорная ставка – 11.50 за концерт, это два килограмма колбасы за то, что вы собрали 10 тысяч за сегодняшний вечер… Верно! Поль Робсон получал 500 рублей за концерт, а я – 130 в месяц. Так кто из нас негр?

Мы не должны забывать, что мы собрались в этой стране не по своей воле. По своей воле мы бы, может быть, собрались в другом месте. Мы здесь собрались по убеждению.

Коммунистическая партия учит нас: не думай о себе, думай о других – тогда другие будут думать о тебе.

На практике это сложней, на практике вообще всё иначе, но красота нашей жизни – в теории.

Спросите любого: теоретически правильно? Правильно!

А практически Вася Шип, который пел у меня в хоре третьим справа, и то с помощью партбилета, теперь ректор консерватории, а бывший секретарь обкома Синица, наоборот, ходит с кошёлкой и пристает ко мне, почему они не послали в Чили футбольную команду.

Вы меня поняли.

Он уже говорит «они не послали». Так что от практики до теории… хотя мне говорили, что где-то в Средней Азии наконец соединили теорию с практикой, но их посадили.

Вообще, я думаю, в тюрьме сейчас много умных людей, я бы на месте нашей правящей партии с ними всё время советовался. Что вы ерзаете, Витя? Вас интересует резюме или та блондинка в портупее, из-за которой вы не хотели идти на сцену до последней минуты? Меня не надо проверять. Чтоб столько волос выросло на голове у вашего автора, сколько я устроил девушек, девочек, редакторш, комментаторш, машинисток, медсестер, как их только не называли, сколько женщин я взял на себя в 67 лет. Что будешь делать, если у гастролёра появляется жена, о которой он ничего не знал, а я ей говорю, что девушка, которая лежит раздетая в соседней комнате, – моя и подарки мои, и рыдает она потому, что в меня влюбилась и впервые услышала о моих внуках.

А скольких я проводил в гостиницу – пальто отдельно, туфли отдельно – «мы из соседних номеров».

Это вам, Витя, чтоб вы не ёрзали.

А резюме такое: вас я полюбил сразу и уже не разлюблю, потому что мне 67, и я уже не успею.

Резюме касается вашей профессии.

Когда вы пишете, вы можете думать, что хотите: что вы воюете с недостатками, что вы открываете людям глаза, что вы боретесь за хорошую жизнь.

Это – когда вы пишете.

Но когда вы выходите на сцену, вы обязаны иметь успех. Вам простят всё, если вы будете иметь успех.

И не слушайте никого. Успех всегда один. Не бывает коммерческого, симфонического. В низком есть высокое, в высоком – низкое. Идите докажите мне, что Горовиц не великий эстрадный артист, а Райкин ниже Рихтера.

Вы не должны терять успеха. Потеряв успех, вы потеряете все (типун мне на язык) и будете стоять на углу, как наш конферансье, и объяснять, сколько вы дали концертов в неделю и сколько баз обобрали.

Отныне вы мне в любое время дня и ночи можете сказать: «Дима, что-то я хочу выпить…» Вы не услышите: «А что случилось» или «Куда мы пойдём?» Мы это сделаем тут же. А если вы скажете: «Дима, мне нужно ведро», я вам сначала подам ведро, а потом спрошу для чего.

Я считаю, что дружбу не надо обеременять. Я знаю, как правильно, но я люблю говорить так, как я говорю, потому что это запоминается.

А если мы будем считать тех, кто неправильно говорит по-русски, мы начнём с правительства, с которого я лично начинать не хочу. Теперь выпьем за моё здоровье – я правильно угадал?

Рассказик

В Одессе был старик, сантехник. Каждый день с утра уже на ногах и уже под небольшим давлением с легкой закусочкой. Но жил в здравии долго. Все знают таких людей, все на них показывают – вот, мол, и пища нездоровая, и каждый день с утра, а падают – не бьются, в холоде – не болеют, зарядку не делают, жуткий образ жизни ведут, но живут и живут.

Вдруг этот старик заходит к соседу трезвый и показывает повестку. «Вам надо явиться в управление КГБ на Бебеля к 10.00 с паспортом».

Он с вечера не пил. Утром с паспортом – в окошко. Выходит сержант. Провожает его в комнату № 16. Там начальник долго сверяет паспорт с повесткой. А потом говорит: «Скажите, Филимон Антонович, вы действительно получили бы удовольствие, если бы Леонид Ильич Брежнев поцеловал вас в задницу?»

Старик вначале чуть не умер. Потом вцепился в стул, забелькотал: «Какое там удовольствие? Не дай бог! Как же! Такой человек!.. Да это ж… Гений!.. Генеральный секретарь!..»

«Зачем же, – сказал начальник, – 18 августа на улице Советской Армии, угол 1905 года, в 17.30 заявили, что если кого-то не устраивает, то пусть Леонид Ильич лично…»

Старик не помнил, когда, как, просил учесть…

Отпустили. 76-й год не 37-й. Хотя доносы те же.

Он умер через неделю. Не мог больше пить.

Воскресный день

Утро страны. Воскресное. Ещё прохладное. Потянулась в горы молодая интеллигенция. Потянулись к ларьку люди среднего поколения. Детишки с мамашками потянулись на утренники кукольных театров. Стада потянулись за деревни в зелёные росистые поля. Потянулись в своих кроватях актёры, актрисы, художники и прочие люди трудовой богемы и продолжали сладко спать.

А денёк вставал и светлел, и птицы пели громче, и пыль пошла кверху, и лучи обжигали, и захотелось к воде, к большой воде, и я, свесив голову с дивана, прислушался к себе и начал одеваться, зевая и подпрыгивая.

Умылся тепловатой водой под краном. Достал из холодильника помидоры, лук, салат, яйца, колбасу, сметану. Снял с гвоздя толстую доску. Вымыл всё чисто и начал готовить себе завтрак.

Помидоры резал частей на шесть и складывал горкой в хрустальную вазу. Нарезал перцу красного мясистого, нашинковал луку репчатого, нашинковал салату, нашинковал капусты, нашинковал моркови, нарезал огурчиков мелко, сложил всё в вазу поверх помидор. Густо посолил. Залил всё это постным маслом. Окропил уксусом. Чуть добавил майонезу и начал перемешивать деревянной ложкой. И ещё. Снизу поддевал и вверх. Поливал соком образовавшимся – и ещё снизу и вверх.

Чайник начал басить и подрагивать. Затем взял кольцо колбасы крестьянской, домашней, отдающей чесноком. Отрезал от него граммов сто пятьдесят, нарезал кружочками – и на раскаленную сковородку. Жир в колбасе был, он начал плавиться, и зашкворчала, застреляла колбаса. Чайник засвистел и пустил постоянный сильный пар. Тогда я достал другой, фарфоровый, в красных цветах, пузатый, и обдал его кипяточком изнутри, чтобы принял хорошо. А туда две щепоточки чайку нарезанного, подсушенного и залил эту горку кипятком на две четверти. Поставил пузатенького на чайник, и он на него снизу начал парком подпускать… А колбаса, колбаса уже сворачиваться пошла. А я её яйцом сверху. Ножом по скорлупе – и на колбаску. Три штуки вбил и на маленький огонёк перевёл.

А в хрустальной вазе уже и салатик соком исходит под маслом, уксусом и майонезом. Подумал я и – сметанки столовую ложку сверху для мягкости. И опять деревянной ложкой снизу и всё это вверх, вверх. Затем пошёл из кухни на веранду, неся вазу в руках. А столик белый на веранде сияет под солнышком. Хотя на моё место тень от дерева падает. Тень такая кружевная, узорчатая.