Валерий Смирнов - Крошка Цахес Бабель Страница 21

Вообще-то «бенимунис» — многофункциональный фразеологизм. На русский язык при сильно большом желании его можно перевести даже как сакраментальное «Суду все ясно». Если бы это выражение хоть раз промелькнуло на страницах самого великого одесского писателя, Михаил Чабан по данному поводу делал бы себе в голове дырку куда меньшего диаметра. Но Бабель предпочитал, чтобы его герои вместо традиционно-одесского «обойдусь без бенимунис» говорили нечто вроде «поверю вам без честного слова».

Именно такую форму написания — бенимунес — этого одесского выражения, прозвучавшего в устах Бени в качестве «клянусь», применил Валентин Катаев в своих мемуарах, рассказывая о птицелове. Сам же птицелов-Багрицкий писал так: «И аз, бенамунес…». И при этом никто отчего-то не обрушивает свой праведный гнев на Катаева за то, что он пишет «бенимунес», а не «бенамунес». В 2003 году ушел из жизни последний из одесских могикан московского призыва двадцатых годов поэт, переводчик и прозаик С. Липкин. В своих мемуарах «Записки жильца», опубликованных через четверть века после их создания, он пишет: «голый бенемунес меня не устраивает». Примечательно, что в адрес Липкина метание критических стрел тоже не состоялось.

Так же, как и Липкин, через «е», употребляет выражение «бенимунес» одесский писатель Е. Ярошевский в своем произведении «Провинциальный роман-с». Как и «Записки жильца» Липкина, этот роман был опубликован через четверть века после его создания. Кроме «бенемунеса», Ярошевский применяет и иную форму написания — «бенымуныс», а Лена Каракина и расхваливающая Ярошевского пресса молчат сильнее пресловутой рыбы об лед. Зато в мой адрес мадам Каракин по аналогичному поводу подняла форменный геволт: ««нахес» у него «нахыс» (а про «тухес» я вообще молчу)». И уж совсем примечательно, что в своем романе, вышедшем в Одессе лишь в 21 веке, обильно расхваливаемый местечковой критикой Ярошевский запросто употребляет всякие-разные слова, за применение которых те же яйца, только в профиль делали сами себе беременную голову, а мне — вырванные годы из еле оставшихся дней в начале последнего десятилетия 20 века.

Ах, как было бы клево, когда бы оказалась правдой дурка, сочиненная страдающим раздвоением личности городским окологазетным дурачком Яни-Лоркиным, которому не однажды выписывали гонорары в виде викинштейнов и всякие пилюли. Бенимунес, если бы моя фамилия в натуре была той, что запалил этот прообраз героя моего давнего романа «Операция «Гиппократ» или, совсем не всуе скажем, Беренбойм или Штейман, то и отношение упомянутой критики было бы слегка нежнее, нежели к какому-то там Смирнову, именующего Всемирный клуб одесситов Синагогой. Зато, бенимуныс, когда некоторых хорошо известных в Синагоге пишущих деятелей принялся письменно оскорблять поселившийся в Одессе оборзевший жидоед, надлежащий отпор он получил вовсе не от членов Всемирного клуба одесситов и критиков местечкового пошиба. Я с тем жлобом не устроил разве что дуэль на обрезах только по техническим причинам. Это так, к слову «бени-мунис».

Во второй половине прошлого века жили себе в Одессе два красных кавалериста времен Великой Отечественной войны — Исаак Винницкий и Иосиф Фридман. Исаак был младшим братом легендарного по сию пору Мишки Япончика, а Фридман написал стихи за похороны последнего одесского биндюжника. «Вы не скоро годы нас прикончите, бенемунес, не возьмете нас, из породы Мишеньки Япончика, сбацаем «Семь-сорок» в трудный час». Вот эти солнечные пацаны, бенымунес, в отличие от местечковых литературоведов-самоучек и докторов филологических наук импортного производства, регулярно насыпающих все более и более восторженных славословий в адрес великого знатока Одессы и ценителя ее языка Исаака Бабеля, а также московских режиссеров, неоднократно экранизировавших его произведения за Беню, точно знали: настоящий биндюжник скорее выйдет на улицу без штанов, чем без красного кушака.

Или сладкоголосые кокотюхи понимают в колбасных обрезках хуже своего кумира по части одесского языка? Бенимуныс, я вас просто умоляю! Быть может, нищим на свадьбе Двойры не достался ямайский ром? «…и потому, насосавшись, как трефные свиньи, еврейские нищие оглушительно стали стучать костылями», — написал Исаак Бабель. Я не намекаю за писания талмудоида Капулкина по поводу выражения «трефные свиньи». А повторяю прямым текстом: если бы Бабель написал типа: «насосавшись, как кошерные свиньи», это бы было таки по-одесски. Однако сам Бабель посчитал бы такое выражение кощунственным, ибо еврейское начало Исаака Вавилонского не позволило подобно тоже не гой-еси Ильфу, подняться над ним и стать чистокровным одесситом. Или лицом одесской национальности. Поселившийся в Городе еврей Бобель жестко контролировал творчество русского писателя Бабеля, а в результате тот так и не сумел стать одесситом. Вот потому-то вы и не встретите в бабелевских текстах многих слов идишистского происхождения, которые, не задумываясь, употребляли его современники-одесситы любой графы, тоже умевшие водить пером по бумаге. Знающего толк «в колбасных обрезках» трудно взять на бени-мунис. Или, если вам угодно, на хап-геволт (за взять на понт и речи быть не может).

Лет тридцать с гаком назад мне доводилось встречаться с одним сильно старым делаваром. Его слова из плавной, насыщенной метафорами речи, во многом напоминающей мне сегодня подлинный стиль одесской литературной школы, оказались воистину пророческими. В частности, делавар сказал: «Ты, иди знай, станешь последний человек среди земли, кто имеет хавать откуда выскочили «колбасные обрезки». Когда я был шкет, а площадка туманчиков стоила трендель с кербол на сдачу, махер-ребе таки бывало мене гундели: «Ты понимаешь в нашем деле, как трефная свинья в кошерных колбасных обрезках».

Старания местечковых шалахмонов, ныне лепящих из ними же созданного образа короля одесской литературы уже самого настоящего джокера из явно крапленой колоды, могут привести не к тому результату, на который они рассчитывают. Ведь при пристальном рассмотрении короны очень многих королей на поверку временем оказывались колпаками с бубенчиками, в которых пляшут на битых тузах не наколотые джокеры.

Член Всемирного клуба одесситов Е. Голубовский полагает: «Бабель был настоящим певцом Одессы, он тонко чувствовал Южную Пальмиру, ее пульс, ее сердце. Он был настоящим ее сыном». Сейчас она войдет: на самом деле Бабель был замечательным русским писателем-стилистом, который менее других литераторов-одесситов подходит для сочиненной ему роли символа литературы Города. Разгадка же творческого метода Бабеля заключается в том, что для него на первом месте стояло слово; а вяжутся ли красиво выписанные фразы со здравым смыслом, как говорят в Одессе, было уже вторым вопросом.

Всемирный клуб одесситов планирует установить памятник писателю Бабелю. Очень бы не хотелось, чтобы основание монумента Крошки Цахеса Бабеля раздавило и без того чересчур хрупкую память о писателях, заложивших основы подлинно одесской литературной школы.

ЭТО ВЫ В МОСКВЕ ГРОЙСЕ ХУХЕМ, А В ОДЕССЕ — ЕЛЕ-ЕЛЕ ПОЦ

ИЛИ

ТО, ЧТО В МОСКВЕ ХОХМЯТ, В ОДЕССЕ ЕЛЕ ТЯНЕТ НА ЧЕТВЕРТЬ АДИЁТА.

Мне таки хоть раз, но сильно повезло в жизни: я никогда не играл в КВН. Как-то на рассвете заката Советской власти случайно встретился в баре с Яном Гельманом. В нынешние времена Ян торчит в Москве, где ежемесячно выдает пару сот шуток для российского телевидения. А во время той давней встречи у него впереди паровоза было написать текст для «Джентльменов», которым предстояло выступать перед делегатами Всесоюзного комсомольского съезда.

— Какие проблемы? — сказал я Гельману. — Давай изобразим в темпе вальса.

— Начинай, — предложил он.

— Джентльмены, среди нас есть комсомольцы? — Нет, среди нас только джентльмены.

Ян улыбнулся и сказал, что такую шутку нельзя озвучивать не то, что со сцены московского Дворца съездов, но даже в клубе затрушенного Урюпинска. В отличие от меня, Яну по сию пору не нужен цензор, ему вполне хватает внутреннего. Вот почему Гельман не создаст шутки, которая может вызвать даже легкое сомнение у редакции программ российского телевидения.

Как издавна говорили в одном веселом городе, ничего сильно страшного. Куда страшнее, когда приезжий начинает строить из себя одессита и, не зная ни языка, ни истинных традиций Города, позиционироваться за его пределами мордой лица одесского хохмача. Как, например, это делает доблестный популизатор даже так называемого одесского юмора Валерий Исаакович Хаит, составивший увесистый том под названием «Одесский юмор». Справедливости ради, о Валерии Исааковиче нельзя по-одесски сказать, что он тухес кирпичом вытирает. Но ведь вытирал в свое время, да еще как! Однако откуда московскому издательству «Эксмо», выпустившему его творение, знать, что являет собой настоящий одесский юмор?