Марина Леванте - Политиканиада, по линии ада Страница 2

Да, те животные и птицы, что обитали в том дремучем парке, и жили по своим правилам и порядкам. И правил ими совсем другой царь, лев белого окраса, альбинос, и видел потому он совсем по-другому всё своё мироустройство. У него, как и у всех диких кошачьих, что появлялись на свет не полосатыми или жёлто-коричневыми, были проблемы с глазами. Этим всё и обуславливалось. Видение происходящего в ином спектральном аспекте, потому и жизнь в одной полосе проживания сильно отличалась от той, в которой всё обитала недовольная и всё каркающая ворона. Но звери, которые ходили под началом альбиноса и те, что были под покровительством льва-царя зверей обычного цвета, всем были довольны, тем более, что мало кто воровал сыры в дырочку у другого, а потом, усевшись на самой верхней ветке своего любимого дерева, на случай, если несогласные с ним, достанут его, как та птица в чёрном, но уже линялом оперение, что всё хвастливо карканила оттуда, как же душка он хорош и как хорош тот, кто его выращивает, выдерживает и производит. Что означало, что хоть ей и так хорошо, потому что только ей достался столь лакомый кусочек, неведомого для остальных вкуса, но всё же, она – такая жалостливая, такая сочувствующая птичка, эта милая симпатичненькая Каркушенька, почему только с глазами, словно у кота, в часах с маятником, которые бегают туда-сюда, туда-сюда, что обеспокоена тем, чтобы и все остальные её знакомые пернатые и мохнатые могли наслаждаться тем, что имеет она в своём клюве уже сейчас.

В общем, ни на жизнь, а на смерть схлестнулось мировоззрение зверей и птиц из одного леса, у которых не было такого сыра, с другим, у которого был не только этот рекламируемый вороной дырчатый продукт 45-процентной жирности.

Будто тучи чёрного голодного воронья, перья из которых летели в разные стороны, налетели сытые всё ж инородцы на бедствующее население берёзовых и осиновых рощ с мелким вереском, громко гогоча, и, не стесняясь, стали предлагать всё то, что у них было, совсем позабыв святую истину, что то, что хорошо одному, может запросто оказаться плохим и непонятным для другого.

Как, собственно, оно и вышло, уже после того, как ворона, что свила себе в молодости гнездо, уселась на край почти голой без хвои ветки и знакомо закаркала о том как же и кому плохо жить, но почему-то там, то есть уже здесь, куда она всех только что манила и зазывала, изображая из себя живую рекламу, ворону из басни Крылова, про сыр, который та выронила, гаркнув во всё своё воронье горло…

Но в реальной жизни всё выходило совсем не как в написанной басне, и чёрноперьевая птица вовсе не собиралась наивно открывать рот и отдавать свой рекламируемый продукт лисе, что расположилась в ожидании под деревом. Она же просто служила указующим перстом к светлому будущему для тех, кто и так был счастлив своей, не чужой жизнью.

Но теперь у всех зверей и птиц была одна, почти общая судьба, означающая, что борьба за выживание усугубилась в разы, став основным приоритетом в стиле их существования… Всё было аналогично-похожим до боли в обоих глазах. Пернатые и мохнатые здесь, почти не отличались от зубастых и хвостатых там. Наступило не то, чтобы некое равновесие, а больше однообразие видов, от чего, нельзя было сказать, будто все сразу стали одинаково и безмерно счастливы, что предрекала Каркушенька и её сподвижники…

***

Но, тем не менее, что случилось, то случилось, светло-зелёные ивы ещё больше согнулись над дребезжащей гладью водной поверхности и горько заплакали, оплакивая утраченное былое. Как и звери и птицы, правитель которых теперь сменился, а как могло быть иначе, старый лев, став, наконец, совершенно беспомощным, умер, а молодой занял его трон, не все поголовно радовались произошедшим переменам. Но так бывало всегда, когда на смену прежнему, изношенному, приходило, что-то новое, современное, которое привносило иную струю в свою политику управления.

А ведь новое, не означает всегда хорошее, как и старое, не значит только плохое. Тем не менее, жизнь опять потекла своим чередом. И, если для многих она стала неприятным сюрпризом, то для вороны всё оставалось без изменений. Она так и сидела на своём дереве, всё так же открывала свой клюв, в котором, правда не было того заманчивого жёлтого кусочка сыра. Из её рта неслись теперь старые речи на новый лад. Она же не только повзрослела, но и поумнела, набралась всяческих знаний, перелетая с ветки на ветку и заглядывая к своим пернатым собратьям в дупла.

И потому, если кто-то не успел нахвататься того же, что и она, то ему не понятны были все новомодные изречения вороны. В основном она бодро сыпала терминологией, позаимствованной ею у великих филина и совы, типа: неолиберализм, против которого она, ворона, ставшая очень умной, теперь усиленно каркала, призывая, путём левого поворота, отказаться от него, от неолиберальной политики правления… Потом – симулякры, и о том, что новый лев, сменивший старого, и его новый кабинет обновлённого лесного королевства симулирует эти симулякры, и имитирует их… Короче, словеса от великих, это был теперь тот объезженный и заезженный до смерти конь, что не испортит паханой борозды, на котором гордо восседала ворона-Каркала.

Хотя, иногда она апеллировала не только к покойникам, давно умершим филину и сове, но и громогласно цитировала желторотых неоперившихся ещё птенцов, которых набрала в свою командную стаю… Правда, желающих пополнить ряды эдаких умников оказалось всего три экземпляра из раздела орнитологии, которые, как и их мудрый наставник, щебетали не весть о чём… Но клювы их регулярно открывались, они не забывали каждый раз в своих речах знатно, высунув свой узенький розовый птичий язычок, уже напомнив при этом больше василиска, подтереть тот зад, из которого торчал только остаток пуха, так поизносилась и постарела Каркала.

Но такие изменения произошли с этой много говорящей птицей не только сзади.

Она напоминала теперь такую ворону, которая в молодости свила себе гнездо, уселась в него и закаркала…

И вот, всё каркает и каркает она, а жизнь тем временем, всё идёт и идёт. Её давно уже никто не слушает, потому что надоело всем одно и то же кар, да кар слышать из её уст, гнездо давно превратилось в разорённый поломанный сарай, а она этого даже не замечает и думает, что у неё всё по-прежнему хорошо, как в молодые годы, будто только свила гнездо, а там, на самом деле, уже ни жены, ни детей, и сама ворона одна, но упорно каркает на весь свет, как всё хорошо и замечательно.

Вот у неё уже и у самой перья повылетали из хвоста, от которого только гнилая верёвочка осталась, вяло смотрящая вниз, и тот самый упомянутый пух, торчащий из её маленькой компактной задницы, и из туловища тоже. И больше она уже смотрится, как общипанный петух, и причём, давно, приготовленный для отправки в суп. Но она и этого не видит, потому что всё так и занята своим неизменным карканьем… Вот уже скоро и гнездо не понадобится, потому что её жизнь закончится, а она тем временем готова каркать даже на том свете, думая, что за все свои делишки в раю окажется, а там, уже обкаркает и господа бога, и его служителей, но, как ей кажется, даже у бога под крылом ей воздастся, всех карканьем своим она очарует, будто соловей, дождавшийся лета… Не абы, что…

И всё ж таки, как ни крути, но ворона и её гнездо однажды просто поменялись местами, совершив почти шахматную рокировку.

Некогда блестящее оперенье на голове птицы, сильно потускнело, и порою напоминало такой козырёк над чьим-то дуплом, а иногда, в зависимости от того, в каком направлении смотрела ворона Каркала, место, откуда подло повылезал весь пух, не только перья, выглядело, как выбритая макушка у человеческого монаха, называемое тонзурой, на которую полагалось надевать ермолку или кипу. А на самом деле на макушке у вороны давно нарисовалась банальная плешь, которую она не в состоянии была скрыть, и вот она то и напоминала теперь то самое построенное ею самой гнездо, но будто разорённое противниками. Ну, или прогалину, когда Каркала не высыпалась и, торопясь, подхватив свой чемоданчик с написанными на кленовых листочках речами, не успевала крыльями пригладить остатки волос на своей голове, а вокруг лесной опушки-тонзуры шумел знакомый камыш, как пелось в старой песне, и росла плакучая ива, которая в этой ситуации рыдать явно не собиралась.

Казалось, что смысл жизни этой вороны заключался лишь в построении всегда разорённого гнезда. А потом, в сборе соратников по уму – птиц и зверей, что являли собой одну и ту же публику, одних и тех же зрителей, при неизменных ораторах, и таких же темах разговоров. А в принципе, занудно исполняющих одно и то же «па» джиги, не сходя с места и вытанцовывая его, будто месили асфальт одним сапогом, без набойки, протёртом, разумеется, до дыр…