Алексей Розенберг - Куншт-камера. Зал первый Страница 3

– А тебе почем знать, о чем я мечтала? – спросила она грозно. – А может все, о чем я мечтала – давно уже сбылось? А? Как тебе такое, старый пень?

– Ну, не стоит сердиться, любезная Анна Егоровна, – примирительно сказал старичок. – Я охотно верю, что Вы, как женщина, скажем так, не ординарная, вполне себе могли мечтать об том, что бы в расцвете жизни сидеть в одиночестве на кухне и пить водку, разговаривая с Чешуем. Охотно верю, но не понимаю.

– А тебе и не зачем понимать! – угрюмо произнесла Анна Егоровна. – Это моя жизнь, и она меня вполне устраивает. А всякие «понимальщики» могут катиться к чертовой матери!

– Ну, полно Вам, Анна Егоровна! Полно… – старичок порылся в портфеле и вытащил чернильный прибор. – Я же все знаю. Вам просто настолько все опротивело, что Вы решили, что вот этот вот, простите за вольность, гадюшник – и есть предел Ваших мечтаний. Но уверяю Вас – это, мягко говоря, не правда. И Вы в этом убедитесь сразу же, как только мы подпишем окончательный договор.

Анне Егоровне на мгновение представилось, как она мчит на кабриолете навстречу морю, на берегу которого в роскошном бунгало черноокий Аполлон, в ожидании ее, разливает шампанское по бокалам…

Анна Егоровна снова наполнила стакан до краев и залпом выпила.

– Ладно, старый пень, давай сюда свои писульки!

Старичок пододвинул стопку листков поближе к Анне Егоровне и протянул перо.

– Нужно подписать тут, тут и тут, – сказал он, указывая на нужные места на листках.

Анна Егоровна еще раз смерила его взглядом, и решительно схватив перо, размашистым росчерком поставила все подписи.

– Ну вот и чудненько, любезная Анна Егоровна, – старик спешно убрал в портфель листки и чернильный прибор, и, улыбнувшись, вытащил из него бутылку коньяку: – Не плохо бы вспрыснуть удачное окончание нашего дела, а?

– Неплохо-то – неплохо, но когда я увижу деньги? – спросила Анна Егоровна, откупоривая бутылку.

– Не извольте беспокоиться, любезная Анна Егоровна – как и договаривались: завтра утром вся сумма до копеечки поступит на Ваш счет!

– Лучше бы наличными… – пробормотала Анна Егоровна, разливая коньяк по стаканам.

– Ну что Вы, любезная Анна Егоровна! Какие в наши дни наличные? Это же уже прошлый век! И Вы же не станете спорить, что расчеты через банки гораздо надежнее и безопаснее, нежели если бы я к Вам заявился с чемоданом денег?..

– Ладно. Давай, старый пень!..

Анна Егоровна стукнула стаканам о стакан старичка и залпом выпила.

И тут же по всему ее телу пробежала судорога, она захрипела, схватилась за горло и через мгновение упала замертво.

Старичок осторожно пихнул безжизненное тело носком ботинка, усмехнулся и, достав телефон, набрал номер:

– Алло! Да, это я. Все готово. Да, подписала. Выставляйте квартиру на продажу. И пришли Семена – надо бы прибраться. Да по шустрее!

Старичок спрятал телефон, почесал за ухом безмятежного Чешуя, и, перешагнув труп, удалился.

Смерть от водки

Выкушал Захар Олегович стопку водки, да и помер.

Приходит его жена. Приходит, и видит скучного Захара Олеговича на полу, и чуть початую бутылку водки на столе.

Ну, выкушала она за упокой Захара Олеговича стопку водки, да и рядом слегла.

Приходит дворник Тихон. Приходит, и видит скучную супружескую пару на полу, и чуть початую бутылку водки на столе.

Размышлять ему не приходилось, так что выкушал он стопку водки за упокой супругов, да и… закурил.

Попыхтел папироской, да и еще одну стопку выкушал. И опять закурил. И опять стопку.

Так всю бутылку и выкушал.

После чего завернул усопших в газету и выбросил в мусоропровод. А сам пошел в зоомагазин за новыми хомячками, а заодно и в гастроном, дабы было чем отметить их новоселье.

Профессиональный анонимщик

Михаил Евгеньевич получил анонимное письмо от Петра Фомича. То есть, конечно, там не было подписано, что, мол, это Петр Фомич написал, но все и так было ясно. Просто на такое письмишко, кроме как Петр Фомич, более никто среди знакомых Михаила Евгеньевича способен не был. Поэтому-то Михаил Евгеньевич и решил, что, мол, раз нет подписи, то анонимка, ясное дело, творение рук Петра Фомича. А надо сказать, что Петр Фомич был не в курсе анонимки, и даже не предполагал, кто мог написать такое письмо, да еще и повернуть дело так, что Михаил Евгеньевич однозначно подумал на него. Сам-то Петр Фомич был не чужд до сочинительства всякого рода анонимных пасквилей, но Михаилу Евгеньевичу он ничего такого не сочинял и не посылал. Вот Какису, Арнольду Серафимовичу, посылал. И даже не одно. Так то же Какис. А что бы Михаилу Евгеньевичу – ни разу! М-да…

Нет, ну черт знает что! Какис этот, Арнольд Серафимович, подлец, конечно, рассказывал Михаилу Евгеньевичу, что получал анонимки от Петра Фомича, вот Михаил Евгеньевич и решил, что без него тут не обошлось. А ведь обошлось – не писал Петр Фомич этой чертовой анонимки! Ну, может, конечно, и имел такие намерения, однако не писал! И все равно Михаил Евгеньевич думает на него, невзирая на то, что анонимное письмо было подписано собакой Какисом. Даже подчерк этого Какиса, будь он не ладен. Ведь если бы Петр Фомич надумал бы писать анонимку Михаилу Евгеньевичу, то разве стал бы подделывать подчерк Какиса и, тем более, подписываться такой дурацкой фамилией? Да такую фамилию и без ошибок-то черта с два напишешь! А подчерк? Пальцы сломать можно! Эвон, какую мозоль натер! Ну, ни чего! Теперь-то он этому чертову Какису такую анонимку напишет, такое письмецо состряпает, что тот от возмущения свои штиблеты, скотина, сожрет! А то ишь, тоже мне, Какис нашелся…

Апокалипсис

Свистунов сидел развалившись на стуле перед распахнутым окном, одной рукой лениво отмахиваясь от назойливых мух и почесывая потное волосатое пузо, а другой ковыряясь в зубах ржавым гвоздиком.

Солнце беспощадно палило Свистунова, отчего стекающий ручьем пот уже собрался в приличную лужу под стулом. Но Свистунов не делал ни малейшей попытки укрыться от палящих лучей, и даже, казалось, наоборот получал от этого некое удовольствие, чего не скажешь о Маргарите Петровне, супруге Свистунова, так же изнуряемой духотой, но, в отличие от Свистунова, предпринимающей робкие попытки спрятаться в каком-нибудь хоть на толику прохладном месте. Однако таких оазисов в квартире не находилось, и изможденная Маргарита Петровна обессиленно слонялась из комнаты в комнату, бубня вялые проклятия разыгравшейся не на шутку жаре.

Лишь только кот Свистуновых, наделенный за какие-то прегрешения кличкой «Скотина», проявив не дюжую смекалку, и немыслимым усилием воли преодолев врожденный комплекс водобоязни, уютно устроился в уборной, забравшись в сливной бачок, в котором вода хоть и далека была от прохладного состояния, но все же вполне себе комфортно отражала нападки чудовищной духоты.

И такой духоты, что ходики на стене растеклись стрелками по циферблату, и с глухим трагическим всхлипом «Бом» сделали сепуку, рассыпавшись мокрыми от пота шестеренками. И вывалив из нутра кишки-пружины, навсегда остановились.

Такой жары, что лампочки в люстре стали таять как эскимо, капая сверкающими каплями на ковер, теперь больше напоминающий выставленное на показ илистое дно зацветшего болота.

Такой жары, что книги в шкафах, тихонько потрескивая и шурша, тлели без единой искры огня и рассыпались пеплом по полкам.

Такой жары, что вся квартира стала терять свои строгие геометрические очертания, и больше походила на восковый домик, оказавшийся в раскаленной духовке.

Все потекло. Потолок провис. Стены изогнулись. Пол вспучился. Мебель скрутило. Стекла лопнули. Воздух стал красным. Воздух стал расплавленным металлом. Воздух стал эпицентром термоядерного взрыва. Воздуха не стало.

Пришла внезапная тишина.

Раз.

Два.

Три.

И тишина стала взрывом! Взрывной волной! Криком! Криком тысяч! Криком миллионов! Криком Вселенной!

Сотые.

Тысячные.

Миллионные одной секунды.

И опять тишина. Абсолютная. Навсегда.

Свистунов тяжело вздохнул, выбросил гвоздик в окно и пошел спать.

Необыкновенный желудок

– Вы, Петр Ильич, напрасно не кушаете! – сказал Лев Николаевич, с чавканьем обгладывающий куриную ногу. – Если не будете кушать, то совсем зачахнете! Это я вам со всей ответственностью заявляю!

– Да уж не беспокойтесь обо мне, Лев Николаевич, – сказал Петр Ильич, с некоторой брезгливостью рассматривая Льва Николаевича. – Уж как-нибудь, да не зачахну. А вот вы бы, как раз, и не налегали так, а то как бы с животом потом не маяться…

– Ну чего же мне маяться? – Лев Николаевич оторвал от курицы вторую ногу. – У меня желудок, если хотите знать, ого-го! Все что угодно переварит и еще попросит! Я вот на спор даже медяки глотал, пятикопеечные – и ничего, переварились!