Александр Селисский - Трофим и Изольда Страница 23

Риторический вопрос, что хуже: ветер в голове или ветер на улице? Диалектический ответ – всё зависит от времени, места и обстоятельств. Обстоятельства же таковы, двадцать лет от роду, любовь, от которой кровь, будто бы, течёт быстрее, румяня щёки и вызывая жар, но если б этот жар спасал от мороза! С ветром. В лёгком, старом пальтишке Изольда грелась древнейшим способом, а именно бегала, вместо того чтобы ходить. Завидовала толстым стёганкам дворников. Половину заработка тратили они на жильё, изредка хотелось в кино, а ещё надо было есть! Хотя бы два раза в день. Но лучше всё-таки три раза. Может быть правы французы, утверждая, что Наполеона победила не русская армия, а русская зима?

И тут в дверь постучала тётя Броня. Вошла и положила на стул большой свёрток. Поцеловала Изольду, поздоровалась с Трофимом, заговорила о житье и бытье.. Уходя, заметила небрежно: «Я принесла твою шубу. Мороз уже, сама видишь! – можно было подумать, что шубу она забрала из химической чистки. – Сапоги тоже» – сказала тётя уже совсем небрежно и вышла, не дав им времени хотя бы для одного вопроса...

Трофим с Изольдой смотрели друг на друга. И шуба, и сапоги, бесспорно, принадлежали Изольде. Куплены были по её мерке, вкусу и даже, в какой-то мере, за её деньги: ведь Марик намекал, шутя, что с её помощью стал зарабатывать больше. Неизвестно, правда, насколько больше. Точных цифр доктор вообще не любил. Но куплено это мужем. И осталось в квартире, из которой Изольда ушла навсегда. Совершенно непонятно... то есть, наоборот, абсолютно ясно, что, без ведома хозяина квартиры вещи не могли попасть к тёте Броне.

Трофиму хотелось запустить свёртком в тётушку. Жаль, что в нём шуба, а не утюг. Воображал утюги – разные, но только большие и, наконец, почти чувствовал в руке не электрический, а угольный портновский, докрасна раскалённый.. Желание было невыполнимо и от этого разгоралось ещё сильнее. Ощущая вес и жар утюга, он страдал от мысли, что мечта мечтой останется. Пусть Изольда вернёт шубу! А взамен? Пальто за последние деньги. И что это будет за пальто?! Нет, он не имеет права. Пусть вернёт сама. Если захочет. Хоть бы захотела! До сих пор в их жизни всё принадлежало только им. Будто прошлого не существовало. Не надо этой шубы! Но не он должен так решить.

Пора было в постель, и это пока снимало в их жизни все проблемы. Проснулись оба с мыслью о шубе, но разговора опять не было. А когда Трофим вернулся из ближней лавки, стул уже опустел. В углу сверкали жёлтой кожей высокие финские сапоги, а Изольда смотрела в сторону и даже в автобусе чуть отвернулась.

Регистратура ахнула. Изольда выпрямилась и на губах заиграла улыбка. Оставалось делать вид, будто шуба так и висела в старом, пузатом шкафу. Это уже было самое простое. Временами, пока Изольда была занята на кухне, Трофим открывал шкаф и рассматривал шубу. Прикидывал цену. Представлял жизнь Изольды с Марком. Об этих мыслях Изольда не подозревала. К своей собственной – в конце-то концов! – шубе, она быстро привыкла и ей казалось, что Трофим привык тоже. Не понимала, что с ним происходит. О чём он задумывается. Почему вдруг замолкает. И замолкала тоже. Молчание повисало в доме, проходило, забывалось, и они вели себя, как раньше, на ходу поддразнивали друг друга, толкаясь, смеясь, перемигиваясь. Но тень повисшего молчания или «пустой» ночи вдруг возникала перед ними. Они замолкали сначала удивлённо. Потом испуганно. И наконец холодно. На полчаса. На вечер. На ночь. И хотя Трофим был даже красивее чем прежде, борода его густела и мужала а сногсшибательные барабанные «бреки», когда-то не в последнюю очередь пленившие Изольду, совершенствовались – несмотря на всё это, нашёл он однажды вечером пустую комнату и записку на столе. Клочок бумаги, оторванный неровно. Думал, перебирая свои разговоры с Изольдой, искал причину, да так и не понял до конца. Зато тётя Броня поняла: теперь за племянницу можно быть спокойной. Девочки из лодки больше нет. Марик, слегка ошалевший от счастья, позже всех в него поверил. Не было проблем лишь у торговки на огромном Бессарабском рынке. «Дама, – сказала она, поднимая над головой пучок моркови, – дама! Посмотрите, какая морковь! Купите и вы не пожалеете, дама». Изольда оглянулась, рядом никого не было. «Дама» – это была она. И морковь была действительно прелестна. Изольда купила и не пожалела.

2.

Весь в пыли и солидоле Кирилл, артист из номера «Мотоциклы в шаре», сидя на корточках, длинной отвёрткой поворачивал винт и от этого мотоцикл, взревев, набирал обороты, стихал и ревел снова. Трофим присел рядом и смотрел, впрочем, не столько на мотор мотоцикла, сколько на руку Кирилла. Наверху, возле самого плеча синела татуировка: «...люблю и незабуду…» – «не забуду» было написано одним словом, а имя затушёвано. И ниже затушёвано. И ещё одно. И опять. И снова. Затушёвано. Затушёвано. Наконец внизу, у самого локтя – «Клаву»

– Чего закис? – сказал Кирилл. – Другая будет, всё-таки свежие впечатления! Свежие впечатления это, брат, самое главное в жизни. Знаешь что? Поехали со мной в отпуск. В Карелию, да и в Питер заедем, к моим. Денег за проезд не беру, поскольку на мотоцикле. Вдвоём веселей.

Трофим об этом и мечтать не мог.

Ленинград, Петроград, Петербург. Старики ещё помнили его сердцем огромной империи, бессильно недолюбливая нынешнюю столицу. Молодые не помнили ничего, но, как нищий идальго дедовской шпагой, поигрывали старым, величавым именем. Город святого Петра. Красавец-дед в поношенном костюме с мемориальными досками вместо орденов, рассказывал гостям о блестящем прошлом. Гости были в восторге, и патриоты притворялись, будто они по-прежнему столица. «В России всегда были две столицы» – говорили ленинградцы. «И два сорта икры» – шутили москвичи. Икра исчезла, а столица осталась одна. Городу ещё вернут прежнее имя, но не прежнее величие. Петербургский период России умер и похоронен – в Париже на кладбище Сент-Женевьев дю Буа, или в безымянных колымских могильниках, кому как повезло. А икра снова появилась. Не всем по карману, однако, есть. И чёрная, и красная. С икрой оказалось проще.

Но Кирилл с Трофимом ехали ещё в Ленинград.

Чуть светало, когда вышли во двор, окруженный высоким забором и заставленный огромными реквизитными ящиками. Тут же в клетке жил медвежонок. Медвежонок был порченный: кто-то назвал его Абрашей. Для манежа имя сочли неприличным и переименовали в Арнольда, но, привыкнув к двум именам, медвежонок стал откликаться на любое: Михалыч, Потап или просто Вася. И на репетиции кого бы ни позвали, он прибегал, думая, что зовут его. В номер такого брать нельзя и непонятно было, что с ним делать. В зоопарках медведей перебор, а сдавать на отстрел жалко: всё-таки ребёнок. Так и жил Абраша-Арнольд в клетке. Он уже проснулся и сидел, глядя на людей. От скуки сосал переднюю лапу. Взрослый, уважающий себя медведь, ни за что не станет сосать лапу среди лета, разве что, сунув, предварительно, в мёд. Но этот был маленький и порядка ещё не знал.