Анастасия Туманова - Княжна-цыганка Страница 56

– Да что же это, боже мой, за такое за наказание… Кабы хоть какую чужую вещию прихватил, а то ж ведь и бублика не взял… Ваше благородие, бога-то побойтесь, мы люди нищие, неграмотные, за что нас хватать-то? Перепутали вы, господа, ей-же богу, всю жисть через свою морду страдаю, а разве я виноват, что она у меня такая бандитская? Да отпустите, не берите греха на душу, у меня ведь дети…

Закончить Митька не успел: рядом словно ураган пронесся. Желтая пыль взметнулась столбом от разлета пестрых юбок, и невесть откуда взявшаяся Юлька с воем повалилась в ноги опешившим офицерам:

– Ай, господа мои миленькие, ай, драгоценные, ай, да что же это, боже мой, делается, за что мужа забираете?! Ай, посмотрите на меня, я ж в тяжести, в шатре еще шесть человек детей сидит, мужа возьмете – кто их кормить станет?! Да что он вам сделал, он ведь у меня сроду не воровал, помилосердствуйте за-ради Христа, век за вас свечи в церкви ставить буду-у-у!!!

Ошарашенный Митька успел только подумать, что Копченка явилась как нельзя более кстати. Краем глаза он взглянул в молодое веснушчатое лицо штабс-капитана, лихорадочно соображая про себя: откуда тот мог его знать, почему он, Митька, совсем его не помнит, что такое было там, в Москве, отчего он застрял в памяти у этого мальчишки?.. А Юлька выла все оглушительней, перекатываясь в пыли с боку на бок, хватая офицеров и казаков за сапоги и колотясь о землю растрепанной головой.

– Бардин, вы уверены?.. – растерянно поглядывая на Копченку, переспросил Инзовский.

– Абсолютно, – твердо ответил тот. – Эй, Прохарин!

Митька даже головы не повернул, не сводя глаз с жены. Бардин усмехнулся и велел казакам:

– Ведите. А эту, – он небрежно кивнул на закатывающуюся в истерике Копченку, – убрать. У меня с самого утра страшно болит голова.

Жара начала понемногу спадать только к пяти часам вечера. Солнце из раскаленно-белого сделалось рыжим, ленивым, застряв в скучившихся на западе облаках, словно в овсяном киселе, по городу поползли длинные тени. Пора было возвращаться в табор, но княжна Мери, сидящая на краю городского фонтана со спущенными в воду ногами, медлила, не желая вынимать натруженные за день, горящие ступни из приятной прохлады. «Нагадать» сегодня удалось мало, улицы словно вымели метлой в эти жаркие дни, все живое попряталось от зноя, а неизменные базарные торговки уже помнили таборных цыганок в лицо и давно узнали у них свою судьбу. От огорчения Мери спустилась к морю, к брошенным дачам, надергала там полный подол абрикосов и яблок, искупалась, не снимая одежды, в каменной чаше садового бассейна, который до сих пор журчал сонной, едва живой струйкой в пустом парке, где теперь бывали одни птицы и бродячие собаки. Но когда девушка вернулась в город, одежда уже высохла, и снова стало жарко. Цыганок на площади не было, и Мери с беспокойством подумала о том, что ее подружки, пока она лазила по брошенным садам, давно ушли. Сейчас, сидя на краю фонтана и болтая ногами в воде, княжна размышляла, как лучше поступить: то ли возвращаться в табор, то ли отправиться ночевать к Дине. Мери страшно устала сегодня, но все же склонялась к тому, чтобы вернуться в табор: в сердце по-прежнему жила глупая надежда на то, что однажды вечером она придет – и увидит возле шатра Сеньку. День шел за днем, а ожидание не проходило, и девушка не прекращала ругать себя за это.

На площади показались две дамы под кружевными белыми зонтиками, и Мери сразу же встрепенулась. Поспешно вытянув ноги из чаши фонтана, она одернула юбку и собралась было приступить к женщинам с предложением погадать, но умолкла на полуслове, услышав взволнованный разговор:

– …и, вообразите, Анна Владимировна, она стоит так, говорят, уже четвертый час! Я тщетно упрашивала ее подняться, да и другие тоже, там собралась целая толпа…

– Ужасно, просто ужасно… Говорите, цыганка?

– Да! Совсем молодая, в интересном положении, и уже достаточно глубоком, грязная, в этих их страшных драных юбках… В пыли, под солнцем, на коленях, с самого полудня! И не умолкала, говорят, ни на минуту, пока казакам не надоело, и они…

– Боже, неужели они ее избили?!

– Нет, слава богу, но напугали. Она уж больше не кричит, только плачет, и теперь…

Мери, вскочив на ноги, кинулась к дамам:

– Барыня, брильянтовая моя, скажите за-ради бога, где это наша цыганка на коленях стоит? Скажите, яхонтовая!

– Изволь… – Дама несколько брезгливо отодвинулась от оборванной, запыленной до самых глаз цыганской девчонки с помятыми фруктами в подоле юбки, из-под которой видны были мокрые, все в застарелых и свежих царапинах ноги. – Возле комендантского управления, если еще не ушла.

– А что случилось, почему она так?

– Кто же может знать, милая? Кажется, ее муж что-то украл, его забрали казаки… Впрочем, я не знаю. Возможно…

Дальше Мери уже не слушала. Рыжие абрикосы мягко посыпались в пыль, западали, покатились в разные стороны крепкие желтые яблоки. Встряхнув освобожденным подолом и подняв ногами вихрь пыли, Мери умчалась прочь.

Копченку она увидела сразу, как только ворвалась на площадь перед комендантским управлением – белым приземистым зданием под покатой крышей, сплошь увитой диким виноградом. Юлька уже не стояла на коленях, а лежала вниз лицом, распластавшись в пыли. Рядом лежал покрытый пылью куренок, валялась рассыпавшаяся картошка. Подбежав, Мери с размаху села рядом:

– Юлька, что ты, господи? С ума сошла?! Что там с… с твоим мужем случилось?

Копченка не двигалась, и Мери почувствовала, как по спине пробегают холодные мурашки страха. Пересилив его, она дотронулась до Юлькиного плеча. Та медленно повернула голову. С воспаленного, распухшего, мокрого от слез и пота, перепачканного пылью лица на Мери взглянул черный мутный глаз.

– Тебе… чего?.. – послышался хриплый, сорванный голос.

– Как – чего?! Что случилось? Твоего мужа взяли?

– Да… На базаре… Я кричала-кричала, просила-просила… – Не договорив, Юлька снова уткнулась головой в пыль. Мери растерянно смотрела на Копченку.

Неожиданно девушка заметила приближавшиеся к ним рыжие растрескавшиеся сапоги. Подняв глаза, Мери увидела немолодого казака в вылинявшей форме и сбитой на затылок фуражке, из-под которой уныло свисал пропитанный потом сивый чуб.

– От хоть бы ты ее, девка, увела! – сказал он, неодобрительно глядя на распростертую в пыли Копченку. – Ведь это ж сколько можно, ети ее в душу, спасу нет смотреть! Выла спервоначала, как гудок пароходный, покуда не охрипла! И наши с ней ничего поделать не могли, и офицер выходил, насилу обратно сбежал, так за сапоги-то ему цеплялась! А что поделать-то? – Он, кряхтя, наклонился к Юльке. – Дура, я тебе в какой раз гуторю, ступай прочь отселева, покуда сама цела! Мужика твоего не за баранки краденые, поди, взяли, а за шпиенство! Живым уж не выпустют, не надейся!