Туда, где кончается Лес - Лада Монк Страница 3

Соприкасавшимися с гладкими листьями и цеплявшимися за острые длинные шипы розовых лоз.

Здесь и там алчно и возбужденно сверкали и исчезали во тьме два человеческих ока.

Пират со старым фонарем в руке пронырливым умом и цепким взором морского волка искал маленькое упавшее на землю Солнце,

Осыпавшее лабиринт лучами.

Разлившееся по саду жидкое золото завлекало его.

В грозу и шторм, когда морские разбойники пережидали непогоду в таверне,

Нагретой шумными голосами и большим очагом над ковром, где тревожно дремали крупные мангусты и кошки, болевшие от дождя,

Компанию пиратам составлял странствующий музыкант.

У огня на полу, согреваемый мехом и дыханием спавших зверей, он играл на гуслях и пел за гроши,

А грома раскаты и крупные капли, разбивавшиеся о глиняную крышу и закрытые ставни, ему подпевали.

Пел он про лабиринт из тысячи розовых кустов,

Который увидал однажды глубоко в лесу,

Про сокровище, что охраняют острые шипы и змеящиеся средь камней и осколков ореховой скорлупы цепкие лозы.

Жаром очага, усталостью и сытной похлебкой разморенные,

Ромом и крепкими запахами старого порта опьяненные

Пираты спали за грубыми столами и прямо на полу.

Один лишь из них, все еще крепко державший в руке кружку, слушал музыканта.

Да хозяин таверны, что любым гостям, щедро платящим и безродным, рад был,

Напевал тихо отдельные приятные слуху звучания, протирая бутылки и разбитые миски.

Затихли последние ноты песни, и сильное, волнующее желание охватило пирата:

Всюду мерещились ему сокровища, усыпанные кровавыми каплями лепестков,

Всюду слышался ему звон золотых монет,

Отображения которых роняла на столы заглядывавшая в слуховое окно Луна.

Он дождался, когда скроются небесные огни за тучами, и все отойдут ко сну.

Все кинжалы и сабли еще до заката разбойники сложили кольцом на полу пустой каморки и заперли ее до утра,

Поклявшись не отпирать ее до рассвета и избежать стычек на противной морским бродягам сухой земле.

Взял потому пират ржавый кухонный нож с уродливо изогнувшимся лезвием

И умертвил хозяина, певца, а затем и всех гостей в страхе,

Что и они могли сквозь хмельное забытье услыхать слова песни.

Взяв фонарь, пират в лес направился. Он зажег огонь, когда был уже далеко от города,

И свечение могли принять лишь за игры светляков или коварных болотных огней.

В небе затихли громы и померкли молнии.

Никто не мог увидать фигуру в камзоле из парусины и высоких сапогах,

Рыскавшую в кромешной тени густых дубовых ветвей и хищническим взглядом озиравшуюся,

Как только ее собственные шаги, коловшие под ногами щепки и опавшие ветки,

Становились похожи на шепот крадущихся искателей богатств.

Таких же, как алчный пират, в руках у которого горел украденный из таверны фонарь.

Отыскал морской волк,

Осыпавший ругательствами преследовавших и будто остерегавших его мудрых филинов,

Покосившийся старый дом, обросший вьющимися лозами роз,

Грозно глядевшую на сад высокую башню, в оконных стеклах которой отражался охраняемый взором неподвижного гиганта золотой огонь лабиринта,

И стал всматриваться в прорезавшие плотные заросли золотые лучи,

Узнать желая, где берет яркий свет начало свое.

К сердцу лабиринта путь отыскав, пират узрел не упавшую звезду,

А увитый лианами с особенно крупными ароматными бутонами купол,

Едва не ослепивший его.

Под плотным стеклом в золотой дымке словно собраны были все похищенные ночной мглой у дня вспышки Солнца и насыщенные краски,

Напитывающие вату облаков на закате.

В мерцающем златом тумане,

Когда завесы его, пронзенные лучами, смещались,

Зрим был цветок розы, выкованный из чистого золота.

Лепестки его были тонкими, как у живого цветка,

А на цветоложе умелая рука ювелира вывела аккуратные символы и узоры.

Розовый цветок горел, светился и зазывал, суля богатство нашедшему.

Лишь купол из стекла, не имеющий замков, засовов или цепей,

Охраняемый от похитителя одним только цветочным лабиринтом,

Находился между пиратом и сокровищем, которое он пожелал обрести.

Скрюченные пальцы в мозолях от влажных корабельных тросов и рукояти верного клинка,

Грязные пальцы в шрамах и мелких впадинах от укусов глубоководных рыб и попавших в сети воинственных сирен

Потянулись к куполу.

Руки, на которых раскаленные печати для клеймления выжгли черные метки и Веселого Роджера,

Дотронулись до купола и приподняли его,

Разливая перламутровое мерцание по пьедесталу и саду.

В тот же миг зловещий ветер вихрем закружил и взвыл над головой похитителя,

Срывать и ломать стал розовые кусты, шипы и иглы вонзать в жадные лапы пирата.

Вихрь поднял с травы и камней потерянные перья ворона, блестевшие черным звездным авантюрином,

Заставил их заплясать над землей в безудержном ритуальном танце,

Слиться в одну исполинскую массу.

Из облака черных вороньих перьев, трепетавших и источавших густой дым, пахнувший жаром и углями,

Тянувшийся к небу и заволакивавший его еще более темными грозовыми тучами,

Вышел к пирату, обращая к себе бордовые главы и иглистые персты цветов,

Хозяин сада.

Темный Милорд мрачно смотрел на пирата, робевшего пред подчинившейся великому магу непогодой,

Пред написанным колдовством грозовым небом,

Пред неподвластной простому человеку природой,

Переменчивость и вспыльчивость которой сулили мореплавателям беды.

Густой кровью лились ткани одеяния колдуна,

В ней на плечах его увяз возникший из перьев ворон,

Державший в кривом клюве кость для помешивания зелий,

На одном конце которой серебрилось неоконченное колдовское пойло.

Оглядел чародей похитителя, подошел к нему ближе, посохом колдовским сотрясая землю.

Милорд: Что же ты смел был, кровью дорогу выстилая в сад мой,

А теперь робеешь?

Где же, морской волк, храбрость твои и задор,

Полнящие сердце с каждым приемом хмеля?

Испугался ли ты могучего чародея, стоящего перед тобой,

Или отражения в стекле зверя, которого ты взрастил в себе самом?

Незримые и неощутимые узы сковали пирата.

Он не мог вымолвить ни единого слова,

Сделать ни единого шага,

И подошедший к нему колдун крепко ухватил его за просаленный ворот рубахи.

Милорд: Вор и убийца, разбойник и обманщик.

Мало тебе было крови невинных на своих ладонях,

Потому ты пришел украсть то,

Что хранит кровь святейшей из живых созданий этой земли?

То, что не дает увядать воспоминаниям о ней,

Под светом Солнца, усиленным куполом,

В тепле благоухания и огня, данных напившимися ее кровью розами,

Сохраняя ее черты и силуэт?

То, что и само сердце мое, окостеневшее и израненное, держит живым?

Разом осмелился ты троих убить:

Ее, чей внутренний свет сохраняет купол,

Покой которого ты решился нарушить,

Меня, преклоняющегося перед духом ушедшего времени,

И себя самого,

Ведь можно ли совершить что-то более низменное,

Чем отнять у живого создания жизнь