Станислав Пшибышевский - Заупокойная месса Страница 28

И молчание наполнило большой зал, поглотило свет; погас блеск драгоценных камней, и среди немой тишины я слышал удары твоего сердца, точно глухие удары в ворота вечности.

Наконец я почувствовал, что должен ответить, и точно чуждое эхо отозвались мне стены:

«Я приношу тебе в жертву солнце!»

И ты взяла мою голову в свои бледные руки и сказала:

«Благодарю тебя, о, царь!»

И снова пылало молчание среди белых стен, пока внезапно не вырос какой-то дикий цветок, широко раскрытым венчиком кричавший в безумном счастье:

«Любимый!»

С того времени ты меня полюбила.

Твоя любовь была бела, и чиста, и нежна, как крылья полярной чайки.

Я чувствовал, как твое сердце на моей груди вдыхало зной моего солнца, и как в мою кровь вливала ты рай, напевая чуждые заклинания, которых я не понимал, чуждые слова, которые я ласкал и целовал, слова, которые душа моя видела живыми, которыми она уже когда-то наслаждалась, когда я еще вместе с тобой в лоне бытия пил вечность и грезил о первоначальной земле.

И я был счастлив. Я был счастлив, хотя и чувствовал, что гибель висит надо мной, и красные молниеносные тучи приближаются.

Я просиживал с тобой бесконечные часы. Белый туман клубился вокруг меня, красные молнии блистали вокруг; страх и отчаяние худыми руками призраков рыли глубокие ходы в моем сердце — но я был счастлив.

Снаружи поджидало меня солнце. Солнце, которому я некогда трижды в день приносил благодарственные жертвы. С раннего утра до самой ночи подстерегало меня солнце.

Оно двигалось медленнее, чем обыкновенно. В поддень оно, казалось, останавливалось; замедленным движением погружалось оно к вечеру в море, чтобы скоро, о, скоро, пылая местью, снова восстать над моим царством.

День за днем стояло оно над моим дворцом и ждало.

Но я никогда больше не приносил ему жертв. Из жертвенной чаши пила моя белая королева напиток любви и забвения, на священных ризах покоились ночью ее члены, и освященные солнцем рубины жертвенника грезили на ее пальцах о былом великолепии праздников солнца.

Я издевался над солнцем; я ненавидел его и в тоскливом ожидании страшился его мести.

Никогда больше не говорила ты о своей родине, но я чувствовал ее над собой, вокруг себя, ибо ты сделалась моей родиной.

Твой взор поцелуями вливал в мое сердце, как губительный яд, призрачные часы твоих гор; твои руки внушали моим мыслям увядшую печаль твоей мертвой страны, и твой голос разливал над моими снами краски расплавленного опала, краски твоих мертвых морей.

Когда я шел с тобой, мне казалось, будто ноги мои погружаются в тысячелетний мох, и я видел, как со всех сторон в медно красных сумерках темнели леса твоей страны.

А когда приходили ночи, ночи, короткие и светлые, как взор тигра, разломавшего свою клятву, — когда твои руки блуждали по арфе, и звуки, как голубые нити тающего снега, струились по бесконечным ледяным полям, тогда моя тоска расширяла свои полные страданий крылья, взор блуждал далеко над освещенными луной крышами миллионного города, стремился далеко за пределы горизонта который опоясывал море темно красной лентой, и из молчания моей раненной души вырывался крик к солнцу, которое за морем готовилось к своей мести.

Как я жаждал тогда солнца!

Еще раз только видеть, только раз, как оно на закате льет красное сияние над моим царством, — только раз, как оно в полдень в жгучем блеске стоит над крышами моего города, — раз только, как оно с торжеством рассеивает ночь.

Я хотел бы видеть белую стаю моих кораблей альбатросов, когда они усталые, пожираемые светом, стоят на море; горящие отблески хотел бы я видеть, которые солнце зажигает на серебряных шлемах моих воинов.

Что-то разрывало, терзало меня. Я едва владел своими членами. Мое сердце украдкой рвалось за море; глаза в пьяном наслаждении любовались чудом всех чудес, и в кричащем ликовании приветствовал я солнце, мою мать, мое счастье и мою погибель.

Но я снова заглушил в себе отчаянный крик к солнцу, снова вернулся в красное царство света наших покоев, и в темной бездне твоего томящегося взора потонула моя тоска.

И казалось, что твои руки любили меня тогда сильнее, что глаза глубже и горячей проникали в мое сердце, что с каждой ночью кровь твоя сильнее стучалась по мне.

Я прижимался к тебе, я всеми чувствами отдавался счастью, которые ты, ты одна, мне давала, но я никогда не мог забыть, что там, снаружи, солнце рассеивает ночь и далеко через все небо раскидывает свои кровавые руки.

Руки солнца, которые в напрасном мучении каждое утро хотели отделиться от неба, чтобы схватить своего блудного сына.

Но настало время, когда мое сердце открыто кричало по солнцу.

Взор мой неуверенно блуждал в сумрачном зале по кристальным цветам, которые вились вдоль стен; он стал больным в холодном мерцании драгоценных камней, которые гнилым светом сияли в мои жилы.

Руки мои стали прозрачны; мой голос звучал для меня чуждо, и все сильнее становилась моя жажда дня, удушливой жары, полдневного зноя, в котором мое царство расплавлялось в одну белую пустыню света.

И мрачно, с больной печалью, погружал я твой взор в свою душу. Глубоко, еще глубже, проникал он в нее и читал мою тоску и мой страх. Твой взор уступал перед моим желанием, моей страстью к солнцу.

Чуждо расплетались твои руки, когда я держал их в своих; угасал свет твоих глаз, и тускло, в тупом отчаянии смотрела ты пред собой.

А снаружи стояло солнце и порождало чуму, гибель и голод в моем царстве.

Оно сжигало посевы на полях; оно иссушало реки в моей земле; роскошные пастбища стали красны, как огромная рана; оно иссушило у моего народа мясо на костях, так что оно отпадало кровавыми клочьями, и я слышал, как перед моим дворцом народ выл, как тысячеголовая пена, и корчился в отчаянных судорогах голода; я чувствовал, что его проклятия и заклинания, как серный дождь, падают на мое сердце, но я не выходил к солнцу.

Тебя, тебя лишь я видел, как ты забилась в самый темный угол, как твои широко раскрытые глаза истекали кровью от тоски по потерянному раю.

Я сидел и размышлял, но душа моя стала тупа и холодна в чрезмерности своего несчастья.

И вот однажды, обезумевши, народ рабов разломал ворота моего дворца и пал пред моим троном.

Сердце мое содрогнулось.

Что стало с моим народом! Эти отвратительные существа с бледной кожей, которая прилипла к костям и позволяла видеть внутренности — это был мой народ?!

И в бешенстве я закричал: Прочь с моих глаз! Прочь!