Ирландский спаситель - М. Джеймс Страница 15

Раньше я была балериной. Раньше была…. Больше нет. То, что было для меня самым важным, больше всего на свете, ушло. Я еще не сказала себе этого вслух, не в тех выражениях, которыми я привыкла выражаться. Даже в тот единственный раз, когда я действительно ходила к терапевту, к которому меня направил мой врач. Я не смогла. И все же Александр сказал это вслух, как будто это само собой разумеющееся. Как будто я должна думать о себе таким образом, в этих терминах. Раньше и было.

— Да, — справляюсь я с комом в горле, не желая, чтобы молчание затянулось слишком надолго и разозлило его. — Я была балериной в Джульярдской школе. — Слова выскальзывают, повисая в воздухе между нами. — Была…

И тут я разрыдалась.

Это не красивые слезы. Это горячие, злые слезы, слезы боли, слезы, от которых мое лицо морщится, а глаза крепко сжимаются, мои руки сжимают покрывало рядом со мной, когда я роняю вилку, мои плечи вздрагивают. Слезы боли от того, что я так много потеряла и продолжаю терять, что с каждой минутой я все дальше и дальше отдаляюсь от самой себя. Слезы гнева по отношению к Франко, Алексею и Александру, по отношению ко всем, кто внес свой вклад в это. Даже иррационально по отношению к Лиаму, потому что его там не было. Он не спас меня, а я надеялась, что он спасет. Катерина возлагала надежды на своего мужа, а София на своего, но мне не на кого было надеяться, кроме как на красивого, рыжеволосого, жизнерадостного ирландца, который однажды поцеловал мне руку и назвал милой, говоря мне, какая я красивая, и слушал, как я разговариваю в холодном русском саду у камина.

Продолжать было нечего. У меня нет права злиться. Но я злюсь, хотя бы по той простой причине, что мне нужно злиться как можно сильнее, чтобы мне не было так больно. Гнев легче, чем потеря, легче, чем горе. Гнев можно направить вовне, вместо того чтобы впустить внутрь себя обволакивая твою душу, пока он не сокрушит все, что у тебя осталось.

Смутно я чувствую, как уносят поднос, сгребают столовое серебро, а затем внезапно ощущаю чей-то вес на кровати рядом со мной. Я отстраняюсь, но руки Александра на мне настойчивы, он отводит мои от моего лица, перемещая меня так, что я лежу в кровати на боку лицом к нему. Он тоже лежит на боку, наблюдая за мной, пока его глаза изучают мое лицо, а руки обхватывают мои сжатые кулаки.

— Поплачь, если тебе нужно, малышка, — успокаивающе говорит он. — Трудно что-то терять. Трудно это отпустить, моя маленькая девочка. Ты можешь плакать столько, сколько захочешь.

— Чего ты от меня хочешь? — Я шепчу это сквозь рыдания, и я не знаю, понимает ли он меня, потому что он ничего не говорит. Он просто держит мои сжатые руки, слушая, как я всхлипываю, пока он напевает себе под нос ту же песню, которую он напевал, расчесывая мои волосы.

Александр — странный человек. В глубине души я знаю, что некоторые из его эксцентричностей должны ужасать меня, потому что он может быть кем угодно. Насколько я знаю, он может быть серийным убийцей, играющим со мной, как с мышью, соблазняющим ложным чувством безопасности, прежде чем разобрать меня на части, кусочек за кусочком. Его странности без преувеличения указывают на это. Но после встречи с Алексеем я не могу заставить себя чувствовать такой ужас, как следовало бы.

Я долго плачу, лежа там, чувствуя, как все это выливается из меня. Александр тоже лежит там, молча, и когда я наконец открываю глаза, он наблюдает за мной, как будто все это время не отводил взгляда от моего лица. Я не знаю, должна ли я чувствовать себя комфортно или жутко, или, может быть, немного того и другого. Я слишком измотана, чтобы вообще что-то чувствовать, если честно.

Затем Александр скатывается с кровати, отпускает мои руки и встает одним из тех гибких, грациозных движений, которые напоминают мне мужчин-балерин в Джульярде. Он берет чашку чая и выходит из комнаты, возвращаясь через несколько минут со свежим горячим чаем, который он вкладывает мне в руки.

— Выпейте это, — инструктирует он. — Это заставит тебя почувствовать себя лучше.

Я киваю, поднося дымящуюся чашку к губам. На вкус она как роза и ромашка с медом, и это успокаивает, тепло стекает по моему горлу, а пар прочищает носовые пазухи.

— Я собиралась стать примой, — шепчу я, делая еще один глоток чая, и наконец поднимаю глаза, чтобы встретиться с ним взглядом. — У меня было прослушивание в Нью-Йоркский балет незадолго до того, что случилось… — Я замолкаю, не в силах пока говорить о Франко, о том, что случилось с моими ногами. — Все мои преподаватели в Джульярдской школе были уверены, что я стану следующей примой. Конечно, это заняло бы некоторое время, но они были так уверены, что я добьюсь успеха, что я буду лучшей… — Мой голос срывается, и я возвращаюсь к чаю, сдерживая новые слезы. — Теперь все пропало. Вот почему я не хочу об этом говорить. Рассказывать больше нечего, и это слишком больно.

Он может вытащить это из меня, если захочет, я знаю. Никакая доброта или забота не могут изменить тот факт, что я принадлежу ему, что у меня нет ни дома, ни денег, ни собственных ресурсов, что все, кто заботится обо мне, так далеко или совсем потеряны, что я с таким же успехом могла бы быть совсем одна в этом мире. Если он настоит на том, чтобы знать все это сейчас, мне придется рассказать ему. Но я не хочу. Я не хочу говорить об этом, и Александр, должно быть, видит что-то в моем лице, что убеждает его не давить, потому что он этого не делает. Он просто сидит, пока я допиваю чай, и берет чашку у меня из рук, когда я заканчиваю, его длинные пальцы нежно обхватывают тонкий фарфор, расписанный цветами.

Когда он убирает его, я впервые замечаю, что в фарфоре есть скол. И затем, когда он откладывает его в сторону, я чувствую внезапную, сильную сонливость, такую глубокую, что это похоже на волну, затягивающую меня на дно, и я с трепетом страха понимаю, что, должно быть, в чае что-то было. Я со страхом смотрю на Александра, но его лицо гладкое и спокойное, когда он наклоняется, натягивает на меня одеяло и подтыкает мне его.

— Va te coucher, ma petit poupée (франц. Спи моя маленькая куколка), — мягко говорит он,