Павел Лукницкий - Ленинград действует. Книга 3 Страница 103

Вот почему сегодняшняя выставка в Союзе писателей представляется мне очень бедной и далеко не отражающей истинную роль писателей в обороне родного города, их заслугу, их доблесть!

Конечно, после войны все будет!.. Верю: будет открыт специальный «Музей боевого слова», где будет собрано и экспонировано все относящееся к девятистам историческим дням обороны Ленинграда: книги и рукописи писателей, журналистов, военных корреспондентов, армейских поэтов — их военные фронтовые дневники, письма; где на почетном месте окажутся комплекты всех ленинградских и военных газет, брошюр, листовок и боевых листков; призывы и воззвания пропагандистов, заметки агитаторов, плакаты с лозунгами, провожавшими наши части в бой на всех дорогах… Будет! Верю, будет такой музей!

…После просмотра выставки начался «устный литературный альманах», — наконец-то в большом зале Дома имени Маяковского. До этого в большом зале бывали только просмотры кинофильмов. В этом прекрасном зале все нынче зябли, но он был ярко освещен, чист, устлан коврами, полон публики без верхней одежды и, потому, казалось, вернулся к нам из мирного времени. После альманаха прошел концерт, выступали артисты, певцы, балерина. На этой эстраде — впервые за время войны.

Слушая пианистку, я думал: вот в каких деталях нашего быта мы видим победу. Она возвращает нам все, к чему мы привыкли в мирное время.

Естественно, просто, буднично приходят к нам прежние формы жизни… Потому, что победили мы! На миг только представить себе, какими были бы эти дни, если б страна наша потерпела в войне поражение! Что происходило бы нынче в том случае в Ленинграде? Уцелевшие ленинградцы не видели бы ни этого зала, ни огней, ни людей, что вчера в нем сидели. Город в руинах, господство смерти, издевательство сильных, предательство слабых, кровь, солдатский фашистский сапог на всем, что дорого советскому человеку. Ярмо неволи, зависимости, иноплеменное иго… Ленинград оказался бы в том же ужасном виде, в каком видим мы нынче Новгород, Пушкин, Лугу, любой вырванный нами у оккупантов город.

Но победили не фашисты, а мы. Ленинград выстоял, стал победителем! И как тут не вспомнить всем нам родного поэта:

…Красуйся, град Петров, и стойНеколебимо, как Россия!..

Глава двадцатая

В Гатчине

На пути в Гатчину — У секретаря горкома — Исторический документ — «Голубая дивизия» — Каталонец Антонио — Оживающий город

(Гатчина. 7–9 мая 1944 г.)

7 мая

На попутном грузовике, с веселыми артистами цирка я выехал в Гатчину.

Пока у контрольно-пропускного пункта на Пулковском шоссе чинили камеру, артисты плясали, дурачились, подсаживали один другого на елку, кувыркались…

На Пулковской горе вспоминали, как в 1942 году выступали здесь, в домике под горою, приехав в стрелковую дивизию. А минуя за Пулковом передний край, все притихли, вскочили, стоя в кузове, жадно всматривались. Машина прыгала по выбоинам от снарядов и мин, но шоссе в общем уже приведено в порядок. Возле деревни Коврове полетел подшипник. Все вылезли из машины, ждали больше часа, пошли пешком — тринадцать километров до Гатчины, ибо попутных машин не оказалось…

Деревня Коврове разбита бомбами и снарядами, но не сожжена. Все дома разрушены, везде рухлядь, лом. А день солнечный, трава зелена. Руины печальны, безлюдны… Уцелел только один дом, и в нем единственная на всю округу жительница с четырьмя детьми — женщина средних лет, А. П. Кондратьева. Перед домом лежит на земле, среди гильз от ракет, патронов, ручек гранат, касок, обрывков немецких книг и всяких ошметок, — мраморная фигура Николая I с оторванной головой.

Приглашенный Кондратьевой, с двумя артистками, не пожелавшими идти пешком в Гатчину, захожу в дом. В комнате — чисто, хозяйственно, самовар, домашняя утварь, кровати. Хозяйка тиха, спокойна, скромно держится, рассказывает, что сама из-под Тихвина, что поселена здесь с месяц назад, не работает, потому что «какая же здесь в пустыне работа?», а вот детишки ее работают на дороге, поддерживают чистоту. Продовольственной карточки не имеет, не имеют карточек и дети, за хлебом ходят в Гатчину раз в два дня.

— А чем кормитесь?

— А картошка-то мороженая!..

Входит паренек лет пятнадцати, «глава семьи». Слушает. А другой, маленький, катается на ножном самокате по асфальту шоссе, среди руин.

— Одной-то не страшно жить?

— Нет! Теперь ко всему привыкла! А чего ж бояться?

— А близко люди есть?

— В соседней деревне тоже живет одна женщина!

Кондратьева не ропщет, что нет карточки, но не знает, как действовать, чтобы получить их. Советую хлопотать и Гатчине.

— Да я больная и не пойду туда!

Сын берется сходить, спрашивает — к кому.

Вот и вся встреча. А сколько в ней невысказанного содержания!

Слышу звук приближающейся машины. Подхватываю попутный грузовик, нагоняем группу артистов. Их с оркестром человек сорок. С теми, кто уместился в кузове, едем дальше. Перед Гатчиной, у контрольно-пропускного пункта, встречается большой фургон гатчинского Дома Красной Армии, с начальником клуба офицеров полка, — едет навстречу гостям.

…Первые краснокирпичные казармы. Большие разоренные корпуса. Дом культуры в одном из них. Огромный зал полон, — офицеры, солдаты. На большой сцене — цирковое представление.

Успех у выступавших полный, артисты в одиннадцать уезжают в Ленинград…

8 мая. Гатчина

Розоволицый, веснушчатый человек со светло-каштановыми волосами в армейской гимнастерке без погон, но с орденом «Знак Почета», оказался тем самым Андреем Макаровичем Зубовым, первым секретарем горкома партии, которого я искал в одном из больших разоренных и наспех отремонтированных каменных домов Гатчины. Он пригласил меня в свою рабочую комнату, в которой не было ничего, кроме простого стола и нескольких стульев, да висящего на стене плана города. Зубов усадил меня рядом с собой за столом.

За уголком того же стола сидел, занимаясь своими бумагами, заведующий оргинструкторским отделом Афанасьев, красивый, стройный мужчина. Знакомя, Зубов коротко сообщил о нем:

— Демобилизован из армии, под Вязьмой получил два ранения, в руку и в ногу. В боях под Ржевом был замкомандира роты по строевой части, потом командиром роты, а после взятия Ржева — командиром батальона… Ну, Владимир Гаврилович, ты занимайся своим докладом, а мы тут поговорим!

Афанасьев уткнулся в бумаги, а у нас с Зубовым речь зашла о тех коммунистах, которые оказались здесь в Гатчине среди трех тысяч трехсот восьмидесяти уцелевших от фашистского террора и освобожденных Красной Армией местных жителей из числа пятидесяти пяти тысяч человек, составлявших население Гатчины до войны.

Таких коммунистов, скрывавших от немцев свою партийность, в живых осталось немного, и дела каждого из них горком партии тщательно проверяет.

Дела двадцати девяти из них уже разобраны, и в партии оставлены только две старухи (одна из них — дворничиха), которые явно были бессильны в чем-либо противодействовать оккупантам и никак с ними не сотрудничали…

В момент разговора в кабинет к Зубову входит один из тех, чье дело еще не разбиралось. Зубов приглашает его сесть.

Это седой, с седыми усами человек, в красном свитере и овчинной шубе, небритый, со строгим профилем, прямым носом и большими серыми, трагическими глазами. Фамилия его — Старков, и пришел он сюда рассказать об известных ему фактах зверств гитлеровцев в Сиверской, где он жил при немцах.

Зубов разговаривает с ним спокойно, вежливо, учтиво, но с нотками строгости в тоне.

— Постарел совсем, — уже будто оправдываясь, говорит о себе Старков. — Здоровье скверно стало. Пришлось остаться. Решил, что выберусь. Я с тысяча девятьсот тридцать четвертого года перешел на инвалидность, поступил сторожем в артель инвалидов.

— Когда началась война, как ты это воспринял?! В оборонительных сооружениях, в фондах обороны участвовал?

— Я пошел работать: сетки из проволоки — пятьдесят метров сделал… Сына взяли. Я хотел было идти тоже воевать, но меня не взяли. Два сына, жена сыновья — в морпогранохране Черноморской области. Второй уже инвалид, в Омске. Письмо получил… Оставались вдвоем с бабкой. Немцы пришли, уже бомбили, я еще сторожил. Коровенка была. Я оставил жену у лесника, месяц и пять дней в лесу скрывался. Три дня в Ленинграде был, — третьего сентября, думал, все это пройдет. Потом думал за Мгу пробраться, с коровой. А уже немец обошел, Тосно занял. Вместе с солдатами обретался в лесу. В Гатчину я не мог прийти, потому что все меня знают. В сарайчике с коровой жил за станцией, жена тут собралась и отправилась на Дружную Горку. Жена паспорт получила и на себя и на меня (мне дали справку, что я больной). Партбилет закопал, тое место уже и основания нет и — огородами пошли…