Автор неизвестен - Повесть о смуте годов Хэйдзи Страница 18

В двадцать первый день, в час Лошади[110] Намба-но Сабуро по приказу свыше зарубил его в Рокухара. Перед тем, как принять смерть, Акугэнда сказал:

— Начиная с Киёмори, нет среди Тайра из Исэ людей недалёких. В годы Хогэн сколько тысяч, десятков тысяч было казнено — и из Минамото, и из Тайра, но всегда для воинов, владеющих луком и стрелами, было важно не опозорить врага. Как можно — зарубить человека моего звания средь бела дня[111]? Судьба моя подошла к концу, в этой жизни довелось мне проиграть в войне и терпеть такой стыд. Но в будущей жизни я непременно стану де- моном, а если нет — то громовиком, и тогда сокрушу вас всех, начиная с Киёмори и заканчивая тобой! В годы Хогэн Тамэтомо убеждал остальных нападать на дворец Такамацу ночью — но его не послушали, и проиграли битву. Я, Ёсихира, когда Киёмори ушёл в Кумано, приказывал: «Догоните их, и не дайте им дойти до Юаса и Сисиносэ. Хватайте живыми тех, кто в белых паломнических одеждах и в шапках татээбоси!», но потом мне говорили: «Так уж обернулось дело!» — и поступили вопреки моим словам — и вот, расплачиваюсь за это до сих пор. Руби уж скорее! — с такими словами Акугэнда подставил шею и был зарублен.

10 | О НАГРАЖДЕНИИ ТАДАМУНЭ, А ТАКЖЕ О ТОМ, КАК ЕГО ПРЕЗИРАЛИ

В двадцать третий день отца и сына Осада наградили — Тадамунэ пожаловали должность правителя земли Ики, а Кагэмунэ стал младшим начальником стражи.

— Награждать должностью, так пожаловали бы Левого конюшего, а землёй — так сделали б правителем Харима, что осталась от Ёситомо, или правителем нашего края Овари — это бы была достойная награда! Ведь если б Ёситомо добрался до земель Осю, то не уступил бы и самим Садатоо и Мунэтоо[112]! А сколько тысяч и десятков тысяч воинов бы он собрал? То, что мы его убили, пока он не натворил дел — наша великая заслуга! — жаловались они, на что Иэсада, правитель Тикуго, сказал:

— Ишь ты! Да таких подлецов полагалось бы распнуть у реки на Шестом проспекте, на потеху всему столичному народу. Умертвить своего потомственного господина, а с ним ещё и собственного зятя, и требовать награды — что за низость! Дайте-ка я их зарублю! — на что Киёмори изволил сказать:

— Только попробуй! Тогда и вовсе переведутся охотники карать врагов государя.

И не было никого, кто б не говорил с отвращением: «А что ж будет с этими Тадамунэ и Кагэмунэ, если Минамото снова воспрянут?»

11 | ПЛЕНЕНИЕ ЁРИТОМО

В девятый день второй луны Яхэй-бёэ-но Мунэкиё, служивший у правителя Овари Ёримори, схватил и препроводил в Рокухара третьего сына Ёситомо, прежнего младшего военачальника Правой дворцовой стражи Ёритомо.

Когда из Овари ехали в столицу и проезжали землю Мино, то остановились в доме Оой, что в Аохака, и наутро Мунэкиё увидел посреди бамбукового сада свежую могилу, на которой ещё даже не была установлена буддийская ступа[113]. Он сопоставил это с тем, что слышал раньше об этом деле, могилу раскопали — и увидели там обезглавленный труп, и голова[114] была там же. Расспросил Мунэкиё Оои, и та отвечала без утайки, как всё случилось. Обрадованный Мунэкиё забрал голову и поспешил в столицу.

Младший военачальник Ёритомо отстал от своих, когда в двадцать восьмой день двенадцатой луны вместе с отцом брели по горным снегам, вконец заблудился, пока наконец не вышел к горному храму, что назывался Дай- китидзи — Храм Великого Счастья. Тамошний монах, сочувствуя ему, предупредил: «В наш храм соберутся люди для починки построек и пагод — как бы с тобой ничего не случилось!», и Ёритомо пошёл дальше, а в уезде Адзаи его приютили и спрятали пожалевшие его старик со старухой. Наступила вторая луна, и он сказал:

— Не могу больше у вас оставаться, пойду в Восточные земли. Поговорю с потомственными вассалами нашего рода, выспрошу, не осталось ли ещё кого из Минамото, — с этими словами он отдал старикам свои косодэ и алый кафтан-хитатарэ, облачился в косодэ из грубой ткани, что носил сын хозяев, поверх него накинул тёмно- синий хитатарэ и обулся в соломенные сандалии. Фамильный меч «Брадобрей» в круглых ножнах[115] он обернул тростником и взял под мышку. Прошёл заставу Фува и оказался в месте, что называлось Сэкиноварая. Опасаясь толп, что направлялись в столицу, он скрывался при дороге, но вызвал подозрения у Мунэкиё, шедшего из Овари в Киото, и тот приказал своим слугам схватить Ёритомо. «Да это же сам младший военачальник Правой

Ёритомо отстал от своих, вконец заблудился, и в уезде Адзаи его приютили и спрятали пожалевшие его старик со старухой.

стражи!» — возликовал он, и поспешил в столицу, меняя лошадей. А теперь он вёз в столицу ещё и голову помощника управляющего покоями государыни[116]. Голову он передал чиновникам Судебного ведомства, те пронесли её по проспектам и повесили у темничных ворот, а охранять Ёритомо поручили Яхэй-бёэ, который, будучи человеком сострадательным, заботился о нём и всячески его опекал.

12 | ТОКИВА БЕЖИТ ИЗ СТОЛИЦЫ

У Левого конюшего Ёситомо было много сыновей. Камакурский Акугэнда Ёсихира был казнён; голову второго сына, Томонаги, тоже пронесли по улицам и повесили у темничных врат. Третий сын, младший военачальник Правой дворцовой стражи Ёритомо, был пойман, и жить ему или умереть, было ещё не решено. А ещё троих детей от Ёситомо родила Токива, придворная дама прежней государыни Кудзё. Были они мал мала меньше, но все трое — мальчики, и говорили люди: «Не может быть, чтоб их оставили как есть».

Токива, слыша это, думала: «И без того я исхожу тоской по ушедшему в мир иной господину конюшему, а если лишусь и детей, то не смогу и минуты прожить. Возьму их, скроюсь, и будь что будет!» — так, не сказавшись ни своей престарелой матери, ни слугам — не знала она, кому ныне можно довериться! — под покровом ночной темноты Токива бежала. Старший Имавака был восьми лет, средний Отовака — шести, а последний — Усивака — двух лет от роду. Старших Токива пустила вперёд, а сама пошла следом, прижимая к груди младшего, так и покинули они своё жилище. Что делать, куда идти — не знала она, а потому шла, куда глаза глядят, и как будто в знак воздаяния за многолетнюю веру, оказалась она с детьми в храме Киёмидзу.

В ту ночь шла всенощная служба перед изваянием Каннон. Двоих детей усадила она себе на колени и прикрыла полами своих одежд, а младшего устроила за пазухой, и проплакала всю ночь до рассвета. Не выразить словами, каково было у неё на сердце! Пришедшие отовсюду и знать и простолюдины сидели рядами, плечо к плечу, колени к коленям. Невозможно надеяться пребывать в этом мире вечно, но молились там и те, кто с трудом сводил концы с концами, и те, кто не смог получить ранг и должность по своему желанию. Токива же молилась: «Спаси этих троих детей!» — и иных мыслей у неё не было. С тех пор, как исполнилось ей девять лет, молилась она в храме каждую луну, а с пятнадцати лет каждые восемнадцать дней читала тридцать три свитка сутры Каннонкё[117], не пропустив ни разу. Настолько почитаемая бодхисаттва не могла не откликнуться на такое усердие! «Верю, что но обету Великого сострадания помогающая даже тем, чьи несчастья предопределены кармическим воздаянием, ты можешь помочь вновь расцвести увядшим травам, а засохшим деревьям — снова принести плоды! Славься, Тысячерукая и Тысячеглазая бодхисаттва Кандзэон! Спаси моих детей!» — так возносила она молитвы день и ночь, и потому, наверное, Каннон снизошла к её мольбам.

Старших детей Токива пустила вперёд, а сама пошла следом, прижимая к груди младшего, так и покинули они своё жилище.

Перед самым рассветом её пригласили в келью настоятеля и предложили риса, разведённого кипятком, но от волнения, теснящего грудь, не могла она сделать ни глотка. Раньше приезжала она сюда в роскошной повозке, даже младшие слуги и погонщики волов были в нарядных одеждах, и было видно — вот прекрасная госпожа, которую осчастливил своей любовью Левый конюший! А ныне — скрываясь от людей, в неподобающих ей лохмотьях, вся в слезах привела она своих малолетних детей, и не смела смотреть людям в глаза. Настоятель гоже проливал слёзы над её горем. «Этот храм слишком недалеко от Рокухара, и не смею я оставаться здесь даже ненадолго. Но кроме будд и богов, помощи искать мне не у кого, и я пришла попрощаться с Каннон», — сказав гак, покинула она храм Киёмидзу, вышла на улицу Яматодзи и поскольку ей было всё равно, куда идти, пошла она в южную сторону.

На рассвете десятого дня второй луны был сильный заморозок, река Отова начала покрываться льдом, с горных пиков повеяло холодом, а наледь на дорогах не таяла. Сгустились тучи, повалил снег, и не стало видно, куда идти. Мать подбадривала детей, но ноги у них распухли и кровоточили, они падали и плакали от бессилья. «Как же быть?» — кручинилась мать, и не передать, что было у неё на сердце. Когда дети плакали особенно громко, сердце её сжималось: «Вдруг кто услышит?»; когда встречные участливо расспрашивали её, душа уходила в пятки: «А что у них на уме?» Так кручинясь, шла она, ведя детей за руки, останавливались они у чьих-то домов, немного отдыхали и шли дальше, куда несут ноги. Когда поблизости не было любопытных глаз, Токива сказала восьмилетнему сыну: